рыцарь денег, Чичиков кажется иногда в такой же мере, как Дон Кихот, подлинным, не только комическим, но и трагическим героем, «богатырем» своего времени. «Назначение ваше – быть великим человеком», – говорит ему Муразов. И это отчасти правда: Чичиков так же, как Хлестаков, все растет, и растет на наших глазах. По мере того, как мы умаляемся, теряем все свои «концы» и «начала», все «вольнодумные химеры», наша благоразумная середина, наша буржуазная «положительность», Чичиков, кажется все более и более великою, даже прямо бесконечною[801].

Еще одной гранью облика Чичикова, усилившейся во втором томе, было, по мысли Мережковского, западничество, ставшее залогом одновременно его успеха и поражения:

Подобно Хлестакову, он (Чичиков. – Е. Д.) чувствует себя в русском провинциальном захолустьи представителем европейского просвещения и прогресса: тут – глубокая связь Чичикова с «петербургским периодом» русской истории, с петровскими преобразованиями. Чичикова тянет на Запад: он как будто предчувствует, что там его сила, – его грядущее «царство»[802].

Впрочем, оговаривался Мережковский, западничество Чичикова было скроено на русский манер:

Русская культура – это повелось еще с Петра – срывает со всемирной только хлестаковские «цветы удовольствия», снимает с нее только лакомую пенку или накипь: плоды высшего западноевропейского просвещения проникают в Россию вместе с прочим «галантерейным товаром», наравне с «голландскими рубашками» и «особым сортом французского мыла, которое сообщает необыкновенную белизну и свежесть» русской дворянской коже. Из всемирной культуры выбирает Чичиков то, что нужно ему, а все прочее, слишком глубокое и высокое, с такою же гениальною легкостью, как Хлестаков, сводит к двум измерениям, облегчает, сокращает, расплющивает до последней степени плоскости и краткости[803].

С этим же было связано и отношение Мережковского к возможности «воскрешения» Чичикова в продолжении поэмы. Воскрешения, считал он, не будет, потому что, вопреки тому, в чем Чичиков пытается уверить Муразова, «не его „обольстил сатана“, и он сам – сатана, который всех обольщает». Обманув

не только чиновников, князя, Хлобуева, но и нас, и даже самого Гоголя, снова выйдет Чичиков из тюрьмы оправданный, как ни в чем не бывало, жалея только фрака, разорванного в припадке отчаяния: «зачем было предаваться так сильно сокрушению?» – и закажет себе новый фрак – из того же самого сукна «наваринского пламени с дымом», и новый будет «точь-в-точь как прежний» – и – «садись мой ямщик, звени мой колокольчик, взвейтесь кони и несите меня!»…[804]

То же мнение о невозможности «просветления» Чичикова в дальнейшем высказал чуть ранее и представитель академической науки Н. А. Котляревский, сохранив, впрочем, возможность воскрешения за другими гоголевскими персонажами:

Если главный герой сохранил во второй части «Мертвых душ» свою порочную и ничтожную душу, то помыслы в сердце людей, его окружавших, значительно просветлели[805].

В. Ф. Переверзев, разделив персонажей второго тома на «небокоптителей» самого различного рода (об этом – ниже)[806], некоторое исключение сделал, кажется, лишь для одного Чичикова, определив его как «самый синтетический характер», обнаруживающий в своей духовной организации сходство с Гоголем[807].

Реабилитация фигуры Чичикова, свойственная целому ряду дореволюционных работ, естественно сменяется в советскую эпоху достаточно жесткой критикой и скепсисом. Одним из главных идеологов советского литературоведения М. Б. Храпченко Чичиков трактуется как «человек, у которого порвались связи с дворянской усадьбой», представитель нового класса приобретателей, историческое место которого Гоголь не смог раскрыть[808].

Поразительно, но ведь и Андрей Белый в своей гоголевской работе 1934 года иронически интерпретирует «хозяина-приобретателя» Чичикова как родоначальника многих тузов «нашей недавней промышленности»:

…дед, ограбивши на дороге, замаливал грех пудовыми свечами; сын его закидывал Азию дешевыми ситцами; внук, выродок, – попадал в министры Временного правительства… <…> Чичиков – будущий Щукин: закидает Персию ситцами, отслюнявив «на Психологический институт» двести тысяч: в этом – «блага» третьего тома «МД»[809].

Во втором томе Чичиков «еще активнее представляет противонародное начало; вокруг него сплачиваются все темные силы, внутренние супостаты, против которых должен ополчиться <…> весь народ», писал другой советский идеолог В. В. Ермилов[810]. Впрочем, надо отдать должное, он же сказал, что Гоголь был первым писателем в русской литературе, создавшим образ буржуазного приобретателя, «первым, кто задумался над исторической неизбежностью этого художественно открытого им социального типа»[811].

В интервью с бельгийской слависткой Клод де Грев, задавшей вопрос, возможно ли вообще было завершение поэмы, Цветан Тодоров заметил: литературе более пристало изображение зла, нежели добра, но при этом в изображении Чичикова Гоголь все же существенно опередил свое время, показав персонажа, который в нынешние времена «непременно стал бы гением маркетинга» и нашел бы «другие фантастические товары для купли и продажи»[812].

О невозможности изобразить по-настоящему хорошего человека писал еще ранее Виктор Эрлих, ссылаясь при этом на опыт Олдоса Хаксли, превратившего, как и Гоголь, задуманную им в романе «О дивный новый мир» (1932) утопию в консервативную идиллию[813]. Вместо того чтобы поднять Чичикова до своего идеала, Гоголь сам опускается до «мишурного прагматизма» своего персонажа. Трагическая ирония гоголевской ситуации 1840‐х годов заключалась, по мысли исследователя, в том, что человечность он пытался найти в одном из самых банальных и презренных представителей рода человеческого[814].

«Посланником сатаны, спешащим домой, в ад» назвал Чичикова В. В. Набоков[815].

Собственно, в западной критике Чичиков трактовался принципиально амбивалентно: то как персонаж не вполне плохой, но и не вполне хороший, откровенно лживый, но своей ложью всех обманывающий[816], то как будущий реформатор русского гражданского общества[817] и даже как секуляризованная версия библейского Иова (в этом случае вспоминалась сцена в тюрьме из заключительной главы)[818].

Нередко его сополагали с другим персонажем из второго тома, в наибольшей степени привлекавшим внимание критики, а именно – с Костанжогло (Скудронжогло). Последнего истолковывали то как русского фурьериста, сравнивая деятельность Костанжогло с фаланстерами Ж.‐Б. Фурье[819], то как «секуляризированного Иоанна Крестителя», создающего греко-римский идеал справедливого социального устройства[820], то как абсолютно идеального, но тем самым и недостоверного персонажа[821], олицетворение не только экономического успеха, но и русской периферии[822] (в этом контексте знаковой становилась нерусская внешность Костанжогло, замеченная уже Андреем Белым). Свой вердикт «Гора породила мышь» вынес по поводу сразу двух персонажей второй части – Костанжогло (Скудронжогло) и Муразова – Виктор Эрлих, обратив внимание на несоответствие «приземленного этоса» (pedestrian ethos) обоих геров и предваряющей их появление возвышенной риторики[823].

В России полемически заостренную оценку Муразову