седьмого классов. Они, конечно, тоже ничего не умеют, зато сказать нечего — народу больше чем достаточно. И на ребят не пожалуешься. Стараются они, хотят работать. Дети чабанов, они понимают, какое дело им доверили. Каждый трудится, не поднимая упавшей шапки, или, как говорят по-русски, засучив рукава, а что получается не очень хорошо, так разве они в этом виноваты?

Балмацу самая старшая из всех, но стрижет она нисколько не лучше ребятишек. Кем ей только за свою жизнь не приходилось быть. И прицепщицей на тракторе, и сено косила, и лес возила… С любой мужской работой справлялась. А вот скроить что-нибудь, сшить — тут у нее плохо выходило. Иголка, казалось, не по ее крупным рукам. И всякое новое дело давалось ей с трудом. Мучилась Балмацу от того, что какой-нибудь пустяк для всех и каждого — не получается у нее, хоть ты умри! И на себя злилась, и на людей.

И сейчас выходила из себя, потому что не слушались эти проклятые электрические ножницы, вырывались из рук овцы — они же живые! Рядом с нею чуть не час простояла Оюна, показывала, объясняла, сама принималась стричь, держала руку Балмацу с ножницами — никакого толку! Посоветовала ей бросить. Без нее, сказала, обойдутся. А Балмацу уперлась, как всегда. Раз, говорит, поставили ее чабаном-механизатором, значит, должна она уметь все, что и другие умеют. И стричь научится. Завязала косу на затылке, накинула для верности платок на голову, чтобы волосы не мешали, подоткнула полы халата за пояс, стиснула зубы… Стрижет и ругается. Чуть не плачет, а стрижет.

…Они появились незаметно. И не то, чтобы застали врасплох. Подошли не спеша, и точно тут и были — Шойдок Цынгуев, бригадир, и Сокто-ахай.

Хоть и насолила Шойдоку молодежь, все его честолюбивые планы порушила, а дело есть дело, и не в правилах Цынгуева было от кого угодно отставать. В эти дни бригадир покой потерял — стрижка овец началась. Тут уж про обиды свои забудь! А на Кункурском стригальном пункте, куда отару Оюны и Балмацу пригнали, сначала стригалей не хватало — пришлось добавлять, теперь опять что-то разладилось.

Деду Сокто давно хотелось посмотреть своих овец. Выдерживал старик характер перед внучкой, сердился на нее, а сердце болит и тяжело в одиночестве. Съездил на аршан безо всякой нужды — время убить. Вернулся — не сидится в юрте. Прикинул, что время к стрижке овец подошло, и совсем затосковал. На счастье, завернул к нему Цынгуев, с собой позвал. Сокто-ахай не стал ждать вторичного приглашения. Долго ли ему собраться? Старый синий тэрлик носит он и в будни, и в праздники, шапку тоже не снимает ни зимой, ни летом.

— Поехали, — сказал.

Посидели, конечно, недолго в затишке, покурили. Сокто, как обычно, щепоть табаку в рот положил. У него своя причина была, по которой он жевал, а не курил табак. Овцы не любят табачного дыма, и старик его не очень жаловал. К тому же, считал Сокто, курящий человек с огнем неряшлив, неаккуратен. Ненароком обронит огонь в хотоне и — пожалуйста, пожар. Когда табак жуешь, никому беды не будет.

Заправившись табачком, Сокто-ахай обратился с вопросом, который давно хотел задать бригадиру:

— Ты — человек многознающий. Зачем ты этих молодцов пустил по их воле? Зачем моей Оюнке самых слабых тулгушек дал?

Шойдок чуть дымом не поперхнулся.

— Кто их заставляет?! Без моего ведома все сделали. Я как раз эту Дондокову отару сплавить из своей бригады хотел.

— Во-от как… А я все понять не могу: зачем хороших овец с плохими смешали? Догдомэ говорит — так надо. Лида-багши говорит — правильно сделали, внучку еще хвалит. Не по мне это. Все! Не буду больше чабанить…

— Я председателю опи-сально заявлял! — горячится Шойдок. — Предупреждал его: нельзя молодежь распускать. Кто был прав? Лучшие чабаны из бригады уходят.

— Не слушают они меня, — кряхтит Сокто-ахай.

— С ними разговаривать бесполезно, — машет рукой бригадир. — Никого не слушают. Вы зайдите, Сокто-ахай, к председателю и все ему расскажите.

— Получится, что я жалуюсь, — нерешительно произносит старик.

— Что вы! Надо ставить в известность. А случится с овцами что — кому отвечать? С кого спросят?

— Не дай бог, перед законом стоять! Может, обойдется?

— Ну, пока… вроде бы ничего. В целости овцы. Да вот сами сейчас увидите, как с ними хозяева управляются. Стрижка плохо у них идет.

С тем и поехали.

Старик сразу направился к загону, где метались злополучные тулгушки из отары Балмацу. В душе порадовался, что худшие его опасения не подтвердились. Овцы как овцы. Хотя, конечно, могли быть и лучше. У него бы они были упитанней. Минуты, однако, не прошло, как нахмурился Сокто-ахай, начал возмущаться. Эти горе-чабаны приступили к стрижке, не дождавшись, пока на шерсти овец появится жиропот. Кто так делает? Кто их учил? Ну, а о самой стрижке и говорить нечего. Словно кто грыз овец тупыми зубами. Шерстяные платья-костюмы все носить любят, а стричь так безобразно даже не стыдятся! Сокто подбирает слипшиеся грязные клочья шерсти, прячет за пазуху.

Улучил момент, когда рядом Цынгуев очутился, давай вытаскивать горсть за горстью грязную шерсть.

— Да-а… — поскреб бригадир бороду. — Что же делать?

Старик насупился, молчит.

— Самим, однако, придется?

— Придется… Только станут ли нас слушать?

Оба направились под навес.

Цынгуев, чуть впереди старого чабана, шагал мимо стригалей, здоровался с ними кивком головы, растопыренной пятерней делая знаки — дескать, работайте, не отвлекайтесь. Не говоря ни слова, не ругая, не хваля, стоя недолго возле каждого, передвигал, чтобы удобней было брать, банки с водой и порошком, которым присыпали порезы от ножниц, предупреждал:

— Не забывайте чаще менять ножи.

Сокто-ахай двигался медленней. Он осторожно обходил со всех сторон стригалей, глядел на их неумелую работу, качал головой и недовольно бурчал. Заметив, как Балмацу приволокла за задние ноги и бросила на помост овцу, взорвался:

— Что ты за девка! Потише не можешь? Все внутренности овечке отобьешь!

— Ничего с ней не случится, — Балмацу цепко держит животное, связывает овце ноги, чтобы не брыкалась.

— Она не железная! — чуть не стонет старик.

— Подохнет, что ли, если ее свяжешь? — усмехается Балмацу и начинает стричь с боков. Стрижет как попало, неровно, рывками. Шерсть рвется, запутывается. Овца напоминает пуделя.

Лицо Сокто-ахая хмурится, он готов закричать, но сдерживается и вроде бы советует:

— Вообще тебе бы лучше стричь ручными ножницами.

— Много ими наработаешь! А электричество для чего?

— Не для тебя… Какой толк от твоего электричества, от этих машин-ташин, если ты стричь не умеешь?

— А я научусь.