Ребенок — мой ребенок — несколько мгновений находился в воздухе, прежде чем грохнуться на руки подруги. На те самые сильные и надежные руки, которые, несмотря ни на что, бессчетное количество раз обнимали меня долгие годы.

И я вспомнила, как мы давным-давно жили с Винни. Это было еще до Хелен, до смерти Джека. Как здорово мы подходили друг другу, как радостно проводили дни вместе, как верны были друг другу…

Винни пришла, чтобы помочь Лайле, а не причинить ей зло. Она уговаривала Чарльза, как когда-то уговаривала меня…

Теперь все внимание Винни было сконцентрировано на крохотном личике, смотрящем прямо на нее. Она изу-чала черты лица, которые — теперь я была в этом уверена — за грядущие годы узнает не хуже моих.

Размахивая руками во все стороны, Чарльз пытался восстановить равновесие. Я поняла, почему его голос показался мне таким странным. Он был под воздействием каких-то препаратов. Что бы это ни было, его чувства притупились и реакции замедлились, а это, в свою очередь, нарушило чувство равновесия.

Я увидела, что все эти дерганья руками и попытки выпрямиться — предвестники падения. Но упал не Чарльз. С глухим звуком его рука ударила Мэгги, пытавшуюся оторваться от него после столкновения. Именно Мэгги покатилась по ступенькам вниз — с самого верха и до самого низа. Прямо мне в ноги.

Несколько раз, прежде чем замереть бесформенной грудой, она здорово ударилась, кубарем летя как раз туда, где на широких деревянных половицах стояли мы с Ником. В эти самые половицы она и врезалась лбом — с громким треском.

Пока я опускалась на колени рядом с ней, выкрикивая ее имя, у меня возникло знакомое ощущение, что я сверху смотрю на свое будущее, медленно утекающее между пальцами. Что смотрю на грядущие годы, которые теперь не будут похожи на те, что уже вроде бы стали формироваться, и пойдут теперь совсем по-другому.

Я так много времени проводила, пытаясь понять, чего же Мэгги у меня отобрала, что не заметила, как же много она дала мне взамен.

Крохотные пальчики сжали мой палец так же, как это когда-то сделал Джек. В полумраке площадки голубые глаза Лайлы смотрели прямо на меня. У Джека глаза были карие.

Я вновь потеряла его.

Она лежала на полу перед всеми, и возле ее головы расцветал чернильный цветок.

Совсем не так планировала она провести вечер пятницы. Вокруг стали выстраиваться туфли и ботинки, вместо тишины были разговоры. Ласковые слова, сказанные мягкими женскими голосами, — сила этих слов была в той спокойной уверенности, с которой их произносили.

Рядом находились две молодые женщины — у одной на руках младенец, а вторая опустилась на колени. Мэгги поняла, что не может повернуть голову и посмотреть в лицо Марго, а когда все-таки попыталась это сделать, мягкий, приятный голос, доносившийся откуда-то сверху, запретил ей шевелиться.

— Лайла… — с трудом выговорила она и почувствовала, как в горле лопнул пузырь.

— Она здесь, и с ней все в порядке, — успокоила ее Марго. Что-то перешло из темноты на свет, и Мэгги услышала рядом негромкий писк. — Мэгги, ты ведь… Теперь я навечно твоя…

Мэгги почувствовала накатывающую боль в ногах. Как звук взлетающего самолета, она грозила сделаться все сильнее и сильнее.

А потом Мэгги услышала, что кто-то плачет. Мужчина. Плачет от горя и непонимания.

— Мне так жаль, Мэгги… — Голос Ника прерывался, так же как и его дыхание.

— У нас нет на это времени, — тон Марго стал резче. — Уведи Чарльза на кухню и не выпускай оттуда.

— Сейчас подъедет «Скорая», — произнес кто-то — Винни — с дрожью в голосе. То было первое проявление чувств среди этих владеющих собой людей. И женщины возле Мэгги переглянулись.

Ни одна из них не задала вопрос, потому что ни одна не знала, как на него ответить.

А вот Мэгги знала. Она знала, что это значит — хотеть что-то, не принадлежащее тебе, настолько сильно, что сердце начинает болеть, а в глазах темнеет от зависти. Она знала, какой недоброй может быть жизнь, если тебе не с кем ее разделить.

А еще она знала — просто потому, что почти год жила чужой жизнью, — что существование состоит из тектонических плит, постоянно наезжающих друг на друга. Они перехлестываются и в радости, и порой в горе. И если ни одна не поддается, то они разрушаются — часто жутко и непоправимо, — и все это делает жизнь человека короче и уязвимей.

— Я упала, — прошептала Мэгги и закрыла глаза. Она могла видеть только цветные пятна. — Скажите, что я случайно упала…

Выйдя из душа и протянув руку за полотенцем, я почувствовала знакомую пульсацию в животе. Это напоминало несколько коротких ударов где-то глубоко внутри, и я вздрогнула.

Одежду я разложила на кровати. Черные брюки и синяя шелковая блузка, кожаные туфли на низком блочном каблуке и легкий серый бесформенный жакет — мрачноватый костюм для предстоящего тяжелого дня. Казалось, он говорил о своей хозяйке: «Она женщина серьезная. Слушайте ее. Верьте ей».

Я слышала, как Лайла завтракает внизу с Ником. В последние недели все у них шло по заранее заведенному порядку. Он делал яичницу-болтунью из одного яйца — одного-единственного! Мы смеялись над тем, насколько жалко это выглядит, хотя в реальности это было проявлением тех наших извращенных родительских чувств, которые вызывал в нас этот единственный желток. Одновременно Ник готовил себе свой дорогущий кофе в серебряной турке. А потом садился и с помощью пластмассовой ложки отправлял желтые комочки прямо дочери в рот, попивая эспрессо и рассказывая ей о том, что они будут делать в течение грядущего дня.

— Честно говоря, Лайла, сегодня у нас очень сложный день. — Казалось, я слышала, как он говорит это вымазанной желтком светловолосой головке, сидящей на высоком стульчике прямо перед ним. — Встречи в девять, в десять и даже в одиннадцать!

Улыбаясь, я вытерлась насухо и нанесла на тело увлажняющий крем — тот же самый, каким я пользовалась во время беременности.

Увлажняйте кожу, и у вас не будет растяжек.

Я ощущала покалывание кожи живота и знала, что оно будет становиться все сильнее и сильнее, как бы поднимаясь на поверхность откуда-то из самых глубин, двигаясь синхронно со стрелкой на напольных весах — невероятно медленно она все-таки возвращается туда, где была до рождения Лайлы. Небольшая округлость уже никуда не денется — осознание этого освободило меня от комплексов, хотя в этом нет ничего плохого. Ведь когда-то в ней кто-то жил. Сейчас помещение пусто, но, может, там появится и новый жилец…

И опять пульсация — сейчас округлость стала просто комком нервов.

«Нет», — подумала я, нанося тональный крем на лицо, придавая себе легкий оттенок загара и завершая все это нанесением туши и карандашной подводки на верхние веки. Косметики больше, чем раньше, но и времена изменились. Я сама изменилась. И иногда мне нужна была помощь — в этом тоже нет ничего плохого.