— Не знаю, с чего вдруг Снорри сказал об этом, — я не врач. Я даже не…

— Он сказал, что ты попытаешься выкрутиться. Он сказал, чтобы ты сделал то же, что тогда, в горах.

Фьорир бесстрашно протянул мне больную руку.

— Давай! — крикнул Снорри с кормы. — Сделай это, Ял!

Я плотно сжал губы от отвращения, без энтузиазма протянул руку и задержал ее в нескольких сантиметрах над раной. Почти сразу же в ладони зародилось тепло, и я резко отдернул руку. Теперь, похоже, было не смухлевать — реакция оказалась мгновенной и даже более сильной, чем на Мигана в Аупах.

— Последнего, с кем я это проделал, Снорри сбросил с утеса минуту спустя.

— Тут море, где ты видишь хоть один утес? Приятно, кстати. Сделай так еще раз.

Фьорир смотрел на меня бесхитростно, как ребенок.

— Вот черт!

Я снова вытянул руку вперед, как можно ближе к гниющей плоти, пытаясь не измазаться. Почти тут же рука начала светиться, словно в ненастный северный день ворвался испепеляющий солнечный свет из пустынь Индуса. Мои кости гудели, тепло нарастало. Ветер стал совсем ледяным, слабость, вызванная рвотой, граничила с полным бессилием — даже держать руку вытянутой казалось геркулесовым подвигом. И вдруг мои руки опустели — ладья закружилась вокруг меня, и я провалился в темноту.

Ведро холодной соленой воды вернуло меня в мир живых.

— Ял? Ял?

— С ним все будет нормально?

Ответ на их языческом наречии.

— …хилые эти южане…

— …похоронить в море.

Потом опять какая-то ерунда на языке северян.

Еще ведро.

— Ял? Ответь мне.

— Если я отвечу, меня перестанут поливать морской водой?

Я держал глаза закрытыми. Хотелось лишь лежать тихо-тихо. Даже шевелить губами было тяжеловато.

— Слава богам!

Снорри помолчал. Я услышал, как поставили тяжелое ведро.

Потом меня оставили сохнуть. Я разлегся на скамейке, пока какая-то особенно большая волна не сбросила меня на дно. Потом я лежал на корме и изредка взывал к Иисусу. Не сказать, чтобы помогло.

К тому моменту как я собрался с силами и сел там, откуда свалился, уже темнело. Фьорир принес мне сушеной рыбы и ячменного пирога, но я мог разве что взглянуть на все это. Желудок все еще съеживался на гребне каждой волны и вовсе не обещал удержать то, что я в него закину.

— Рука лучше! — Фьорир протянул ее в знак доказательства. Рана все еще выглядела жутко, но перестала гнить и явно затягивалась. — Спасибо, Ял!

— Не стоит благодарности, — слабо протянул я. Похоже, парень и правда был неуязвим, покуда жил бедняга Фимм. Надеюсь, он отплатит мне, прикрыв своим неуязвимым телом от опасности.

Солнце село, и Снорри устроился на носу «Икеи», глядя на север; его черные глаза, вне всякого сомнения, искали берег Норсхейма. Силы ко мне не вернулись: более того, с приходом ночи я только ослаб еще больше. Я поел черствого хлеба, запивая его водой, торжественно вернул все это в море и провалился в сон без сновидений.

Ну, то есть он был без сновидений, пока мне не приснились ангелы.

Мне снилось, будто бы занималась заря, а я стоял на холме над полями Вермильона, глядя вниз, на Селин, гибкой змеей устремляющийся к далекому морю. Баракель стоял выше, на самой вершине холма, похожий на фоне неба на статую, неподвижный, покуда лучи восходящего солнца не упали на его плечи.

— Услышь меня, Ялан, сын…

— Сам знаю, чей я сын.

Ангел теперь был настроен куда серьезнее, чем во время предыдущих визитов. Словно он говорил собственным голосом, а не тем, который я придумал для него, когда он был еще на девять десятых плодом моего воображения.

— Скоро придет время, когда тебе понадобится вспомнить, откуда ты родом. Ты плывешь в край саг, в край, где нужны герои и где становятся героями. Тебе понадобится вся твоя смелость.

— Не думаю, что там помогут воспоминания об отце. Добрый кардинал пустился бы наутек, если бы ему преградила дорогу коза. Даже не слишком крупная.

— В природе детей недооценивать силу своих родителей. Время взрослеть, Ялан Кендет.

Он поднял лицо, и я увидел золотые глаза, отражающие рассветные лучи.

— И что такого хорошего в храбрости? Скилфа верно сказала: мы все верны своей природе, кто-то хитер, кто-то честен, кто-то смел или изворотлив, ну и что?

Баракель пожал крыльями.

— Твоя бабка говорила о тебе со своей сестрой: «А ему хватит характера? Достанет храбрости?» Она называла тебя праздным поверхностным мальчишкой, склонным к показухе, но пустым внутри. «Ум, затуманенный ленью, притупленный пустословием, — сказала она, — но его еще можно заточить. Хватило бы нам времени и места — из этого ребенка вышел бы толк, но у нас нет ни того ни другого. Наше дело устремляется к развязке, не столь далекой во всех смыслах, и в этот миг произойдет нечто такое, что изменит мир». Вот так она сказала о тебе.

— Я бы удивился, если бы она знала, кто я и что я. И я достаточно сообразителен, когда в том есть нужда. Смелость — это что-то вроде поломки. Близнецам не хватает того, что нужно человеку, чтобы испытать страх. Снорри панически боится быть трусом. В их языческих россказнях есть такой змей Ороборос, который жрет собственный хвост. Боязнь страха — не в этом ли храбрость? Потому ли я смел, что не боюсь бояться? Ты на стороне света, а свет, как известно, проясняет. Пролей достаточно яркий свет на любую смелость — и она окажется лишь изощренной формой трусости.

Я постоял, сжимая голову руками, мучительно подбирая слова.

— Человечество можно разделить на безумцев и трусов. Моя личная трагедия в том, что я появился на свет в мире, где вменяемость считается недостатком.

Под взглядом Баракеля у меня иссяк запас слов.

— Ум создает все более изощренные способы самооправдания, — сказал он. — Но в конечном счете становится понятно, что хорошо, а что нет. Так бывает у всех, хотя люди могут годами пытаться зарыть это знание поглубже, зарыть под толщей слов, ненависти, вожделения, горестей или других кирпичиков, из которых они строят свои жизни. Ты знаешь, что правильно, Ялан. Когда придет время, ты узнаешь. Но знать — недостаточно.

Мне потом сказали, что я почти неделю был не в себе. Спал двадцать два часа в сутки, наполовину просыпался, лишь чтобы позволить Туттугу чуть не силком накормить меня теплым варевом, причем внутрь попадало далеко не все. Близнецам приходилось держать меня за обе руки, когда природа изредка звала меня к борту, а то я бы рухнул и пропал. Мы пересекли открытое море, потом день за днем следовали вдоль берегов Норсхейма, направляясь на север.

— Проснись!

И это было все, что сказал ангел в то утро.