Характерно, однако, что главный инструмент социализации современного общества — школа — по-прежнему не включена в переходные процессы. Это не значит, что рыночные модели поведения не усваиваются детьми и подростками. Усваиваются, да еще как! Результаты исследований, проведенных в странах Восточной Европы, показывают, что экономическая социализация у детей в переходный период происходит быстрее и безболезненнее, чем у взрослых. Однако каналы, через которые транслируется экономическая информация, практически не поддаются контролю: новые стереотипы поведения усваиваются через средства массовой информации, личный опыт, подражание значимым фигурам из собственного окружения или образам, созданным коллективной мифологией (вроде пресловутой фигуры «нового русского»).

Еще одним отличием нынешнего процесса экономической социализации является то, что в обществе до сих пор не сложилось сколько-нибудь единого мнения о ее необходимости, сопоставимого, например, с мнением о необходимости всеобщей грамотности или всеобщего медицинского обслуживания. Экономические институты, рынок и деньги до сих пор окружены для многих магическим ореолом и представляются либо чем-то безусловно положительным, либо, наоборот, порочным и вредным.

Большинство специалистов на Западе давно избавились как от обожествления рынка, так и от проклятий в его адрес. Объективная констатация того, что рыночные отношения «приучают» человека к эгоистическому поведению, вовсе не вызывает у них праведного гнева по отношению к «ужасам капитализма». Наоборот, с точки зрения холодноватой западной рациональности, общество, требующее от своих членов постоянного самопожертвования, кажется куда более жестоким, чем то, в котором человек, преследуя свою личную выгоду, объективно способствует общественному благу. А жизнь, в которой всегда есть место подвигу, попросту устроена неразумно.

Как выяснилось, колоритные социальные типажи — «новый русский», «новый бедный», «обманутый вкладчик» — имеют весьма отдаленное отношение к реальности.

Россия 1990-х годов очень во многом напоминает пореформенную Россию 1860-х. Для обоих периодов справедливы слова, сказанные классиком: «Все у нас переворотилось и только укладывается». Как и во второй половине XIX века, когда отмена крепостного права повлекла за собой коренной слом всей традиционной сословной системы и появление разнообразных «переходных типов» — разночинцев, босяков, обедневших дворян, разбогатевших купцов и т. п., — распад советской системы привел к появлению весьма колоритных социальных типажей — «нового русского», «нового бедного», «обманутого вкладчика».

Правда, более внимательный анализ показывает, что все эти персонажи имеют такое же, если не более отдаленное отношение к реальности, какое имели Базаров с Раскольниковым к социальной реальности пореформенной России.

Действительно ли нынешние представления россиян о самих себе, о «хорошей» и «плохой» жизни, о добре и зле есть результат социально-экономических преобразований последних десятилетий или они лишь отражение весьма древних и стойких архетипов «коллективного бессознательного»? Так ли уж новы те социальные явления, которые мы с изумлением и недоумением наблюдали все эти годы?

Практически все компоненты «новорусского» стиля, уже ставшие притчей во языцех (золото, машины, дачи), несут на себе печать советской эпохи.

Высший класс, который пришел на смену советской партийной элите, сразу же получил презрительную кличку «нового русского». Однако ни один из тех, кого так называют, не отождествляет себя с этим образом. Персонажи анекдотов — тупые бандиты в «мерседесах» с тяжелыми золотыми цепями на шее — скорее рождены воображением тех, кто относится к другим социально-экономическим группам и никогда не видел «нового русского» в реальной жизни.

В 1997 году в Барнауле были опрошены 178 старшеклассников и студентов младших курсов в возрасте от 15 до 22 лет (Ушакин, 1999). Среди прочих им были заданы вопросы о том, как они представляют себе «нового русского». Всем опрошенным к началу перестройки было от трех до десяти лет, и советскую реальность они воспринимали сквозь призму родительских воспоминаний и старых советских фильмов.

Подавляющая часть молодых людей были выходцами из семей среднего класса, и ни один не принадлежал к той социальной группе, которую можно было бы охарактеризовать термином «новые русские». Портреты, нарисованные студентами, основывались не на личном опыте, а на социальных стереотипах и собственной фантазии.

Одной из типичных характеристик «нового русского», отмеченных студентами, является его активное потребительство: «Новый русский — красный пиджак, галстук, «джип», квартира, ресторан, много любовниц, достаток, роскошь». За исключением нескольких интервью, главным потребителем в студенческих описаниях является мужчина. Демонстративное потребление воспринимается как мужской вид деятельности.

Предметы потребления, с помощью которых «новый русский» пускает пыль в глаза в студенческих интервью, крайне схожи. Студенты разного пола, возраста и специальности рисовали портрет человека фактически с одними и теми же потребительскими пристрастиями:

♦ золотая цепь на 75 граммов, крест на 75 граммов. Авто дорогое, дорогой костюм, клевый галстук за 100 баксов (студент, 17 лет);

♦ обязательно с радиотелефоном, огромной золотой цепью, на каждом пальце по перстню, на дорогой машине (студент, 22 года);

♦ цепь на шее килограмм весом, «тойота», «мерседес-600», коттедж (студент, 20 лет);

♦ малиновый пиджак, золотая цепь на пять килограммов, шестисотый «мерседес», куча долларов; тратящий деньги направо и налево… (студент, 18 лет).

Характерно, что практически все компоненты «новорусского» стиля, упомянутые студентами, несут на себе печать советской эпохи. Золото, машины, дачи являлись непременным атрибутом номенклатуры советского периода и неотъемлемыми эмблемами социального и финансового успеха. Даже типологический признак новых русских — мобильный телефон — является лишь более продвинутой версией знаменитой партийной «вертушки».

Студенты обошли стороной такие символы богатства, как бриллианты; коллекционирование редких книг, картин, машин, лошадей; обучение детей в престижных зарубежных университетах; наличие собственных самолетов и охраны; возможность жить за рубежом, — то есть все те элементы богатства, которые отсутствовали в советский период.

В фантазиях опрошенных богатство «новых русских» проявляет себя количественно: либо как способность приобрести неограниченное количество дорогостоящего продукта («десять перстней», «икру ложками»), либо как способность платить цену большую, чем это обычно принято («бросаться деньгами»).

Для женщины, принадлежащей к новому высшему классу, самая типичная роль в описаниях студентов — обменивать свою свободу на одежду и еду. Восемнадцатилетняя студентка пишет: «„Новая русская“ — женщина, продавшая свою свободу, возможность быть по-настоящему любимой за еду и шмотки». Другая студентка рисует еще более живописную картину: «„Новая русская“ женщина — обеспеченная жена „нового русского“, которая сидит дома (так как не работает), следит за собой, ходит в салоны красоты, магазины одежды, ужинает с мужем или любовником в ресторанах, не отказывает себе ни в чем, но сильно зависит от денег мужа».