— А если не явится? — Маланька присела рядышком и вздохнула. — Папенька, небось, осерчает.

— Точно осерчает.

…но может, не сошлет? Она ж не просто уходила, а с Маланькою.

— Скажем… скажем, что ведьма нас позвала! — мысль, пришедшая в голову, была на диво удачлива. — А то и вовсе украла.

— Как?

— Как, как… оборотилась сорокой. Или вороной?

— Сорокой, — Маланька покрутила перстенечек на мизинчике. — Сороки умные.

— Вороны, чай, не глупейшие… оборотилась и к нам в светличку… к тебе в светличку да через окно скокнула. А там крылом махнула, слово свое, ведьмовское, сказала и раз, мы тоже сороками стали.

— Или воронами? — Маланька ладони к щекам прижала.

— Или воронами, — настроения спорить не было. — Главное, что за нею унеслися да в самый-то лес…

Она оглянулась, проверяя, тут ли лес.

Стоит.

Никуда не делся. Дерева черны, а в черноте этой будто огонечки загораются, один за другим.

— И сил наших не было ведьме перечить. Она привела нас в дом свой и вновь людьми сделала. Сказала, что тепериче мы ей служить станем.

Маланька охнула.

— Мы так скажем, — поспешила Басенька подружку успокоить. — Мы и согласилися, но как ведьма ушла по делам своим ведьмовским… вновь обернулась сорокой.

— Вороной?

— Может, и вороной, главное, улетела, то и мы помолилися ото всей души, попросили милости у Лагоды-заступницы, которая дев невинных от всякое напасти боронит, то и открылась нам дорожка тайная от ведьмовского дому…

Басенька выдохнула.

— Мы и пошли. Шли-шли, все ноги сбили, пока пришли…

Она замолчала, потому как вышла гиштория ладная, не хуже тех, писаных, которые батюшка с торгу привозит. А может еще и лучше.

— Думаешь, поверят?

— Поверят, — Басенька встала и, дотянувшись до круга, вытащила перышки. Пущай мятые и потрепанные, но все ж пригодятся, если не для волшбы, то… — Вот, покажем. Скажем, что ведьмины.

— Курячьи они, — сказала Маланька.

— Кто там разбираться станет, — Басеньке даже обидно стало. Она тут сидит, придумывает, а Маланька… хотелось ответить чего-то, но Басенька не успела.

Тихо охнула подружка, глядя куда-то за спину Басеньке, и та повернулась, и застыла, чувствуя, как подгибаются колени и сердце в грудях бухает молотом кузнечным.

На опушке леса сидел зверь.

Огроменный!

Почти как собаки, которых папенька во дворе держит, а то и поболе будет. Весь черен, что углем вымазан, едино глазищи огнем горят. И смотрит зверь на Басеньку строго, и кажется, будто бы ведомы ему, окаянному, все-то помысли девичьи.

— Я ж так, — сказала Басенька, отступая. — Я ж не со зла… а то батюшка осерчал бы! В монастырь… а мне куда в монастырь? Я в монастырь не хочу!

Зверь выгнул спину, ставши будто бы еще больше, и звук издал такой, что прямо до пяток продрало.

— Мамочки родные… — взвизгнула Маланька, вскакивая и вновь в Басеньку вцепилась. А та, не способная с места сдвинуться, глядела, как медленно важно ступает колдовская тварь.

…и точно ведьма старая.

Древняя.

Такая и море заговорит, и тварь закромешную на службу призовет. И станет кормить её душами невинными. А может, и не душами. Нянюшки, помнится, сказывали, что этакие вот твари страсть до чего плоть девичью жалуют. Правда, чем она от бабской отличается, объяснить не умели.

Мысли эти мелькали в Басенькиной голове, сменяя одна другую. А она стояла и глядела.

Стояла.

Глядела.

И когда тварь почти-то добралась, только и осталось ей, что границу соляную переступить, тут-то Басенька и осознала:

— Бежим! — крикнула она, что есть мочи, швырнувши в тварь несчастные перышки.

И понеслась, куда глаза глядят.

Быстро.

Перескакивая через коряги и камни, через кривые пороги, кляня себя, на чем свет стоит. И к богам взывая…

— Ой, мамочки, ой, нянечки, — Маланька так руки и не выпустила, и бежала, юбки подхвативши, ойкая и вздыхая.

А тварь…

Басенька оглянулась.

Твари не было.

А вот лес имелся. Огроменный, темный, он теперь был повсюду, возвышая стволами древних деревьев, каковых Басенька в жизни не видывала. И дерева эти, поднимаясь к самому-то небу — небось, таких и в государевом парке, про который тятенька сказывал, будто бы высадили его по слову государя-батюшки, немашечки — заслоняли этое небо.

И луну.

И…

— Мамочки, — внове охнула Маланька, руку к грудям прижимая. — Страсти-то какие…

— Страсти, — Баська и сама едва отдыхалась.

Твари видно не было.

А вот лес… отчего-то она больше не боялась этого леса. Напротив, дотянувшись до дерева, Басенька нежно погладила кору его, мягкую, что шерстка звериная. И почти даже не удивилась, когда следом прикосновения её кора эта вспыхнула светом зеленым, колдовским.

— Ой, — только и сказала Маланька и тоже дерево потрогала.

И то засветилось.

А после другое.

Третье.

Выстроились этакою дорожкой.

— Что это? — Маланька спросила тихо-тихо. И сама ответила: — Ведьмин путь.

Она первою и шагнула на тропу, что сама под ноги легла, вытянулась средь лесу гладкою атласною лентой.

…как нянюшки сказывали.

— Погоди, — Басенька сглотнула, только ее, мнится, не услышали. Маланька шла по тропе, и вроде неспешно, но понятно стало, что еще немного и она сгинет, растворится в зачарованном лесу. И Басенька одна останется.

А она не хотела одна!

Никак не хотела.

И, пробормотавши скоренько молитву, Басенька поспешила за подругой.

[1] На самом деле высказывание принадлежит горячо любимой мною Фаине Раневской

…учёные установили, что седалищный нерв очень тонко чувствует приближающиеся приключения…

«Научный вестник Китеж-града», статья об обретении людьми так называемого шестого чувства.

Евдоким Афанасьевич глядел в окно презадумчиво, после сказал:

— Позови их.

— Как? — Стася подула на ладонь, которая пусть и перестала болеть, но была все еще красна. А потому идея позвать искры, что бились о стекло диковинными мотыльками, не казалась ей хоть сколько было удачной.