ревности. Она раз зашла ко мне, когда я была у Клио, другой, и ей это не понравилось. Клио со своей обычной простотой окрикнула ее с балкона, предложила зайти и ей посидеть с нами, но она не хотела. Она считала Клио бесстыдной женщиной и исключительно неподходящей спутницей для меня. Она, которая говаривала, что проститутки порой бывают святее монахинь (если, конечно, предположить, что Клио была проституткой), теперь выступала единым фронтом с моими главными врагами – тетей Катинго и моей дочерью, да так, что они втроем составляли целые стратегии борьбы с ней. Как и следовало ожидать, я разозлилась.

Но теперь уже, спустя годы, я понимаю, что самой главной причиной, по которой мои отношения с ней перешли в фазу охлаждения, стало то, что, пока я отчаянно пыталась похоронить прошлое, забыть Андониса, кира-Экави, даже если она слова о нем не говорила, одним только своим присутствием заставляла меня вспоминать его снова и снова. Я смотрела на нее, а видела его. И слышала его последние слова, которые он адресовал ей, не мне: «Кира-Экави, я сказал тебе “прощай”?» И хотя я понимала, что глупо было ревновать мертвеца, в глубине души я не могла простить ни его, ни ее. Я часто думала, загораясь горечью и гневом одновременно, что провела рядом с ним почти десять лет и что все это время рядом с нами всегда был кто-то третий, кто пусть в чем-то, но отнимал у меня моего Андониса. Кто-то еще, чье общество он предпочитал моему. И пусть тогда меня это не особо беспокоило, но по мере того, как шло время и я все больше это сама с собой пережевывала, я все больше раздражалась. Одна только я знала, пусть даже я не признавалась в этом даже самой себе, чего мне стоила его смерть. Только когда я потеряла его, я поняла, что наш брак, такой или сякой, но был для меня возвращением, к несчастью временным, в мою юность, в беззаботные, беспечные годы в Кифисье, когда я залезала в кошелек дяди Маркусиса и доставала оттуда столько денег, сколько помещалось в моих руках. Ну и что, что Андонис не был особо выдающимся любовником, эта часть жизни занимает не такое большое место в жизни женщины, но он был настоящим мужчиной в полном смысле этого слова. Рядом с ним я была маленькой девочкой, прячущейся за крепкой спиной отца. Его уход стал для меня крайне неприятным пробуждением от сна… Вот в этом в двух словах и крылись причины, из-за чего я стала относиться к ней с холодком.

Но последним ударом по нашей дружбе стали ее намеки на возможность моего брака с Тодоросом. Она ни разу не сказала об этом прямо. Весьма и весьма туманно, хотя и не настолько, чтобы я не смогла понять. И мой ответ, который я ей дала, а вернее сказать, не дала вовсе (я притворилась, что не понимаю), ее оскорбил. Я увидела это в ее взгляде. Но кто кинет в меня камень за это? Однако только мысль, что я могу выйти за ее сына, казалась мне тогда абсурдной и чудовищной. И не потому что он был младше, и не потому что я не могла даже представить себя ее невесткой, но если уж мы об этом заговорили, то я была уверена, что он даже гроша ломаного не может мне предложить. У меня был дом, фунты, лес и никакой потребности в жиголо. Если бы он мне и понадобился, то я бы стала искать молодого и красивого, так что не было ни одной причины, по которой мне стоило выходить за Тодороса, к тому же туговатого на одно ухо и плешивого. Оставим даже в стороне и то, что как раз тогда у меня даже и мыслей таких не было, что я могу снова выйти замуж. Эту возможность я отвергла раз и навсегда. Двух замужеств более чем достаточно, в третий раз я на эти грабли не наступлю…

Изредка, от случая к случаю я узнавала, как она там, от малыша. Он частенько ко мне заглядывал и жаловался на нее. Что делать, он уже приблизился к тому возрасту, когда было бы странным, если бы он не восставал против ее тирании. Он рассказывал, как она воровала его порцию хлеба, эти слезы, которые нам выдавали тогда по карточкам, чтобы тайком подкармливать Фотини, потому, видите ли, что она должна была преподнести ей яичко к Христову дню, второго Димитриса (ей ни разу не пришло в голову, что Фотини могла бы родить и девочку), что в тарелку Фотини она клала масла больше, чем ему, и так далее и тому подобное. От Акиса я узнавала и о последних подвигах Димитриса. Однажды он взял его и Фотини и повел по кинотеатрам, таким, где народу было что на твоей ярмарке. Усаживал их на балкон, а сам спускался в партер, а когда возвращался, брал сумку своей жены, молча плакавшей весь сеанс, и набивал ее добычей: кошельками, очками для дали и от солнца, золотыми цепочками, булавками, зажигалками, даже и лисьими хвостами, которые он срезал бритвой. Поэтому, несмотря на всю сдержанность киры-Экави, я и об этом периоде ее жизни знаю больше чем достаточно, хватит, как говорится, на целый роман. И на то, чтобы «на виселицу вздернуть», как говорила она сама, тоже хватало. К тому же были и такие истории, как, например, ложная беременность Виктории, которые она не смогла бы утаить при всем желании. Помню, когда в один из этих ужасных зимних дней сорок второго зашла она ко мне и выдавила из себя новость, мне стало так смешно, что я едва сдержалась, чтобы не захохотать прямо при ней. Но, глядя, как она оплакивает смерть новой жизни, которой никогда не было даже и в виде зародыша, я расчувствовалась. Мне показалось, что во мне ожили какие-то слабые воспоминания о нашей прежней дружбе. Я силой заставила ее пообедать с нами, чтобы она хоть чуточку отвлеклась. И поскольку за едой время прошло быстро, а времена были страшными, то я предложила ей остаться: «Оставайся-ка ты на ночь сегодня, – говорю ей. – Ничего не случится, если один раз ты переночуешь не дома». После смерти фрейлейн Обер тетя Катинго отдала нам ее комнату. Так что места было более чем достаточно. Я постелила ей на полу, и она заснула тут же, глубоко и спокойно, прямо как ребенок, и пусть даже она и не признала бы этого утром, но она была как измученный ребенок,