3

Я начала играть в карты по многим причинам, и не последней была та, что, изнывая от бессонницы по ночам, я вынуждена была спать днем, иной раз до четырех-пяти часов вечера. Таблетки люминала глотала, как карамельки. В те дни сон был самым безвредным наркотиком, который можно было себе позволить, чтобы сбежать от кошмара, который, что ни делай, прекратить невозможно. Я знала, что, даже если я разорю нашу кладовую и разделю все наши припасы между голодающими, я не только никого не спасу, но обреку всех нас на голодную смерть. Но всякий раз, когда я слышала бормотание «Я голодаю, добрая госпожа, мои кишочки уже высохли от голода…», сопровождавшее каждый наш следующий день, мне становилось дурно. У меня начинались нервные спазмы в желудке, пусть даже я была уверена, что этот нищий питается, может быть, даже лучше всех нас, вместе взятых. Я думала о тех бесчисленных мириадах греков, которые и в самом деле подыхали от голода, и душа моя разрывалась, не потому что они должны были умереть – рано или поздно все там будем, – но потому что они подыхали как скоты, потому что, прежде всего, голод лишает последнего чувства собственного достоинства. А хуже всего то, что рядом с ними и мы теряли последние остатки человечности, потому что худо ли, бедно ли, но у нас еда была и мы все-таки ели. Каждый раз, когда я видела очередного живого мертвеца из тех, что падали каждый день прямо на улицах, видела и, как и все остальные, проходя мимо, непроизвольно ускоряла шаг, я была самой себе противна. Я приходила в ужас, осознавая всю степень собственной бездушности, и от отчаяния бросалась в игру, так же как пьяница пьет иной раз только для того, чтобы забыть, что он пьет, – обстоятельство, которое моей бестолковой и бездушной, счастливой в своем бездушии дочери понять было невозможно, ни тогда, ни когда-либо еще. Она называла меня «веселой вдовой» и «картежницей, как и твой папаша». Как вспомню, мне вся кровь в голову бросится.

Другой причиной, почему я начала играть в карты, было то, что отныне у меня не было обязанностей, которые связывали меня когда-то, когда у меня был свой дом, где мне было чем заняться и так убить время.

Тетя Катинго не подпускала меня ни к чему. Не чтобы облегчить мне жизнь, но исключительно из-за собственной неадекватности и желания, чтобы все было сделано, как она привыкла. И в книгах тоже я более не находила ни удовольствия, ни утешения, как это бывало прежде. Они казались мне сухими, лживыми и действовали на нервы. Что же до самой старинной моей страсти, кино, то и от него не было мне никакой радости. Сначала тебя испинают, пока ты стоишь за билетом, затем – пока ты ищешь свое место, а потом у тебя есть все шансы вернуться домой с головой, кишащей вшами. И дело было не только в том, что трудно придумать что-нибудь более отвратительное, чем необходимость давить их одну за другой ногтями или умащивать свои волосы керосином, как это мне однажды пришлось сделать. Вши, знаете ли, еще и переносчики сыпного тифа. Один из домов в нашем квартале на какое-то время закрыли на карантин, и ни один жилец не мог выйти наружу, даже чтобы отоварить карточки. Всю еду им привозили из Красного Креста и бросали у подъезда, как будто они были прокаженными. А проблемы с транспортом, из-за которых ты проклинал тот день и час, когда тебе приспичило куда-либо отправиться? Если тебе не хватало мужества пройтись пешком, надо было залезать в газозены, крошечные, скрипучие, разваливающиеся от старости автомобильчики на газовом ходу, да и то если они все-таки подходили, и домой ты возвращался черный от копоти.

До этого момента мои отношения с Дейон ограничивались несколькими вежливыми фразами, которыми мы перебрасывались, сидя каждая на своем балконе, да и те сопровождались постыдным чувством, что я делаю что-то крайне неприличное. Тетя Катинго начинала носом скрести стол из-за этого. Она с Дейон больше не общалась, из-за того, что Клио принимала у себя в доме одного итальянца, Фиоре, которого разместили в доме напротив. Никак она не могла уразуметь, что есть итальянцы и итальянцы. Фиоре был хорошим мальчиком. Ненавидел Муссолини и войну наравне со всеми нами, если не больше. Тетя Катинго обвиняла Клио в том, что тот был ее любовником, хотя я не заметила даже намека на адюльтер, притом что я сидела у нее в гостях чуть ли не безвылазно и, прямо скажем, не была ни наивной дурочкой, ни слепой курицей. Она привечала его, не интересуясь, был он врагом или не был, как ребенка, оказавшегося вдали от дома и матери. Мы находили его забавным. Он немного выучился греческому и часами рассказывал нам об Италии и о Падуе, своем родном городе. Он учился на юридическом, но ему следовало бы стать клоуном, а не адвокатом. И, признаюсь, иной раз он приносил нам и немного кофе, настоящего кофе, а не горохового эрзаца. Как раз на чашку кофе Дейон и позвала меня однажды, и хотя тетя Катинго скорчила недовольную рожу, я сделала вид, что не замечаю, и пошла. И когда она пригласила меня в следующий раз, у нее уже собралась веселая компания, и мы расписали банчок – так просто, чтобы убить время, нам понравилось, и с тех пор каждый раз, когда она звала гостей на покер (и чем дальше, тем чаще мы играли), я бежала в первых рядах. В мире тузов и королей я хотя бы ненадолго отвлекалась от ужасающей действительности. Знала, что бессонница – смерть при моей язве, которая, как ни парадоксально, продолжала меня терзать, несмотря на вынужденный отказ от животных жиров, благодаря чему столь многие мои знакомые вернули себе здоровье за время Оккупации.

Но мне было наплевать. Я глотала аспирин тоннами и каждый или почти каждый вечер убегала к Клио.

Компания была небольшой, но отборной и приятной. Все это были люди, стоически расставшиеся с состояниями, на зарабатывание которых ушла чуть ли не вся их жизнь, потому что ни один из них не хотел сотрудничать с немцами или торговать на черном рынке. Доратос прежде был из судейских, Мела – вдова одного промышленника, друга Уилли, а Каравида была счастливой обладательницей имений на Пелопоннесе. Она оставалась самой жизнерадостной из всех. И как только она ухитрялась поднимать себе настроение, когда люди вокруг мерли как мухи, не знаю.