Но теперь понимаю, что это умение забыться, а когда и посмеяться, нас и спасло, иначе бы мы давно рехнулись. Каждый раз, когда она отправлялась к Клио на карты, она предварительно заманивала мужа в постель и вырывала два-три волоса кое-откуда – на удачу, так она говорила. «Слушай, Ари, у тебя там хоть один волосок остался?» – спрашивали мы его дружно. Он был редкостным простофилей. И был просто одержим манией постоянно пересаживаться – готов был платить за то, чтобы ты с ним поменялся местами. А стоило ему получить хорошие карты, его лицо сияло от удовольствия. Я его как облупленного знала. Как и следовало ожидать, каждый раз, как мы видели, что он сидит и хихикает сам с собой, мы хором пасовали и ему никогда не удавалось сорвать банк.

Именно тогда я впервые заметила, что самые хладнокровные мужчины – это женщины. В один из вечеров мы схватились с Доратосом, и я выиграла у него шесть фунтов. В те дни он мне швырнул их, не считая. Он тоже был вдовцом, и Клио хотела нас поженить, но я прекратила эти шуры-муры и стала вести себя по отношению к нему очень сдержанно, если не холодно. Он упрямо швырял карты, хлоп, хлоп по столу, чтобы вынудить меня сдаться, так было задето его мужское честолюбие. Он швыряет, а я свои выкладываю с ледяным спокойствием. Никогда по моему лицу нельзя было понять, что у меня на руках. Ну-ка, голубок, что за черти у тебя там, что ты так тут расшвырялся! – задумалась я. Ну я тебя, старый козел, сейчас выведу на чистую воду, подумала я, да как липку обдеру. Просто так, чтоб ты понял, кому тут глазки строишь. Да тебе еще за мамкину титьку держаться и держаться, если ты и в самом деле полагаешь, что я и третьего рогоносца себе на шею посажу! Таак, или он собирает каре, задумалась я, или тройку, но тузы еще ни разу не проходили. Да и парочка тузов уже была надежно припрятана в моих картах. Мы играли в тимбукту. Раздали последний ряд, и ко мне пришел третий туз. «Твоя ставка», – говорю ему. А сама трепещу, не так уж и много у меня было денег, чтобы я могла потратить их, как хотела. А он вместо того чтобы спасовать, говорит: «Еще фунт!» Немалая сумма, если прикинуть, на какие мелкие фишки мы играли. «Открываемся!» – говорю. Он выложил карты. Три короля. Он чуть в обморок не упал.

Незабываемые вечера! Клио, которая не так уж и любила карты (место главного картежника семейства прочно занял Уилли), уходила и готовила для нас халву или кейк с виноградным сахаром – откуда было взяться нормальному сахару в ту эпоху! А в десять мы включали радио и слушали новости на Би-би-си. Узнавали все, что происходило на фронтах в Африке и России, те же самые события немцы в своих газетах представляли так, как им было удобно. Все радиоприемники давно были запрещены и опечатаны, но Уилли такими пустяками было не запугать, хотя он и так два месяца провел в концлагере в самом начале Оккупации как английский подданный и с тех пор должен был ежемесячно отмечаться в комендатуре. Он прятал его в комнатушке при террасе и каждый вечер утрамбовывал поглубже, завернутым в одеяло, прямо как младенца. Милый Уилли и милая Клио. Как же мне их не хватает!..

Но в тот вечер мы решили отказаться от игры, чтобы, как говорится, и сукно слегка подсохло, да и мы хоть раз отправились спать в нормальное время, как нормальные люди. Но хотя я приняла целых три таблетки люминала, дело шло к часу ночи, а сна и в помине не было. Привычка – скверная штука. Да и был один из тех сияющих полной луной августовских вечеров, когда тебе совсем не до сна. А жизнь кажется прекрасной вопреки всему! С террасы дома, где жили итальянцы, доносилась одна из тех нежных песенок, что тогда были в моде. Dormi, dormi, bambina, mentre io veglio per te[27] … Как будто это пели обо мне! – подумала я. Разве что, увы, я уже давно не «bambina». У них и вправду красивые голоса. Невозможно пресытиться, слушая их. «Вот и не пришлось нам ехать в Италию, – заметила я как-то тете Катинго, – Италия сама пришла к нам в гости. Думала ли ты когда-нибудь, дорогая тетка, что у тебя под боком будет столько изумительных теноров, которые прибыли прямиком с родины пения, чтобы петь тебе серенады?»

И напротив, когда я слушала, как поют греки, чувствовала какое-то необъяснимое отвращение. Никто и не говорит, чтобы они совсем заткнулись, но некоторые из тех легкомысленных песенок, что пользовались тогда большим спросом, были настолько бессмысленными и ужасающе глупыми, что меня так и тянуло сблевать.

Ты так мала, малышка совсем,

В годы своей совсем первой весны,

Так жестоко испытывать любовь,

Когда разделяют нас годы.

Но вечерком совсем без мозгов…

Совсем без мозгов! Это ты сказал, подумала я, и все мое нутро возмутилось при мысли о каком-то неправдоподобном заморенном маразматике, который настолько глуп, что распевает о своем дешевеньком страданьице по поводу девчонки на тридцать лет его моложе. Пусть итальянцы поют, сколько хотят, про cuore и amore. Они победители – неважно, как долго это продлится, – и потому им петь естественно. Для греков же самое лучшее если и не тотальное молчание, то хоть какое-нибудь самоуважение, хоть немного серьезности. Ясное дело, что моя дочь, чьим единственным увлечением в этой жизни всегда было одно только желание все делать назло мне, тут же объявила меня фашисткой. Это я-то, Нина, фашистка! Как будто это животное знало, что же это значит – фашизм и фашистка…

Вдруг послышались выстрелы. Итальянцы перебьют кошек! – было моей первой мыслью. Говорили, будто итальянцы считают котов первоклассной закуской, уж не знаю, правда это или ложь. Мы спросили об этом Фиоре, но он только загадочно улыбнулся в ответ. Пропали бедные котики! – вздохнула я. И они падут за веру и отечество. Но когда снова загромыхали выстрелы, и на этот раз куда ближе, я задергалась. Мысли мои тут же метнулись к радиоприемнику Уилли. Вот была бы «радость», если бы Фиоре нас продал, подумала я, и бедную Клио теперь ждут одни неприятности. Итальянцы не знают чести. Но это станет ей уроком. Никто и не говорит, что она не должна принимать его в своем доме. Но антифашист он там или нет, это же чистое безумие