Никто из работников ничего не понимал, и Венделин – меньше всех. С чего бы вдруг венецианская публика выказывала такой интерес и поразительную осведомленность в сугубо технических аспектах? До сих пор венецианцы не проявляли ни малейшего любопытства к таким совершенно незрелищным процессам, как печатное дело или литье, предпочитая занимать себя исключительно вопросами вкуса и стиля уже готовых изделий.

А теперь все откуда-то узнали о связи печатников и чеканщиков монет, тыча обвиняющими перстами в производителей книг или бормоча злобные обвинения в их адрес, когда те проходили по улице.

Дома Венделин и его жена тоже хранили подавленное молчание. Похоже, они обсудили эту тему со всех сторон и говорить им более было не о чем. Но когда Люссиета попыталась внести разнообразие в их распорядок и принесла с Риальто новую историю о привидениях – байку о волшебной птице, которая могла разговаривать голосами давно умерших злых духов, – Венделин повернулся к ней, выставив перед собой руку, и необычайно резко оборвал ее:

– Неужели ты думаешь, что это призраки разоряют меня? Или у меня мало врагов, которые распространяют за моей спиной злобные слухи и расхаживают по городу в человеческом обличье, живые и здоровые?

Люссиета опустила голову и метнула быстрый взгляд на ящик гардероба, в котором хранила белье.

Венделину, как всегда, пришлось сделать над собой усилие, чтобы подавить иррациональный всплеск раздражения при мысли о содержимом этого выдвижного ящика. Люссиета неизменно складывала белье, руководствуясь ведомой только ей одной птичьей логикой, и ни разу не прибегала к простым и удобным способам истинных немок.

* * *

Дожа осаждали безграмотно написанными петициями, требуя изгнать печатников из Венеции. В хоре негодующих голосов зазвучал новый, куда более властный и настойчивый. Он принадлежал клирику фра[136] Филиппо де Страта. Для священника, ненавидевшего книгопечатников, скандал с фальшивыми монетами стал буквально манной небесной.

…Кому мы обязаны своими неприятностями? – нацарапал он неразборчивым почерком в письме к дожу и всем остальным, кто умел читать. – Пьяным варварам с Севера. Почему они вообще притащились сюда, эти грубые и невоспитанные немцы? Потому что в нашем мягком южном климате любая похоть и сладострастие процветает куда изобильнее, чем в суровой северной природе, под порывами ледяного ветра.

Но им мало публичных домов и увеселительных заведений Венеции. Они набросились на наш город, подобно могильным червям, и принялись эксгумировать безнравственность и грязь прошлого. Они не только начали распространять труды язычников – полные ошибок, кстати, – но еще и выгоняют честных, благочестивых и трудолюбивых венецианских писцов на улицы, где те должны отравлять свои души нечестивыми занятиями и еще Бог знает какими грехами.

Фра Филиппо принадлежал к ордену доминиканцев. Мужчиной он был непривлекательным – лицо его вечно выглядело так, словно его только что окунули в ледяную воду, – но его грозные и осуждающие речи сделали его популярным воскресным проповедником для жадных до развлечений венецианцев. А вот вне пределов амвона его любили куда меньше. Его вспыльчивость и раздражительность, да еще исходящий от него запах сушеного мяса превратили его в изгоя в собственном ордене. И тогда, чтобы заработать на хлеб насущный, он вместе со своим помощником Ианно прибился к бенедиктинской общине Сан-Киприано ди Мурано, состоящей почти сплошь из почтенных старцев, коих он угрозами подчинил себе до полного повиновения.

Фра Филиппо ненавидел все новое: не только книгопечатание, но и новые направления в искусстве, новомодную органную музыку, обновленный интерес к литературе языческого прошлого и даже новую архитектуру, исподволь завоевывающую позиции в Венеции. Со своего насеста в Мурано он с ужасом наблюдал за возведением мраморного здания, спроектированного Мауро Кодусси[137], на близлежащем острове Сан-Микеле в 1469 году. Камальдулы[138], подрядившие Кодусси, стали первыми клиентами немецких печатных станков, а один из сыновей острова, брат Николо да Мальгермини, уже работал над переводом Библии на итальянский для фон Шпейера. Фра Филиппо пришел в ужас. Библия на родном языке, в отсутствие священников, подобных ему, которые бы тщательно просеивали и очищали интерпретацию некоторых сомнительных пассажей, непременно смутит и развратит людские души.

Но еще бóльшим преступлением в его глазах стал выбор книгопечатниками рукописей для публикации.

«Языческие невежественные авторы, – бушевал он, – растлители плоти, навязывающие эротические сочинения греков и римлян впечатлительным и неокрепшим умам венецианских обывателей».

Господь поразил Иоганна фон Шпейера, с торжеством отметил фра Филиппо, но, похоже, его братец вознамерился сохранить и расширить богопротивное дело.

В своих неистовых и бессвязных речах фра Филиппо все-таки сумел привести один убедительный довод: работа первых печатников сделала их уязвимыми для критики. Редакторы были слишком заняты, чтобы притормозить и тщательно проверить свои тексты на наличие ошибок. Наглое пиратство существующих изданий приводило лишь к дальнейшему умножению и распространению неточностей. Фра Филиппо, истый педант, мог с торжеством указывать на многочисленные ошибки, вызванные глупостью, небрежностью или самым обычным невежеством.

Следует признать, что сам он был кем-то вроде эксперта. Собранные пожертвования он тратил без оглядки, скупая своих врагов. Все книги, отпечатанные в Венеции, заканчивали свой путь на его столе. Он переворачивал их страницы щипчиками, не желая прикасаться к пропитанной грехом бумаге, и то и дело сплевывал, натыкаясь на очередную непристойность, глупость или описку. Он не сомневался, что похоть, распутство и неточности исходят из одного и того же места: вместилища дьявола.

Само же по себе количество книг, громоздящихся высокой кучей на полу, свидетельствовало, что фра Филиппо столкнулся с сильным противником.

Фра Филиппо чувствовал печатные книги нюхом. Даже когда люди прятали их в рукавах, слабые миазмы, выделяемые страницами, не ускользали от его внимания, являясь столь же желанными для его горбатого и испещренного крупными порами носа, как предсмертный хрип новоиспеченной мертвечины для украшенных хохолком ушей стервятника.