— Бабушка, мы пришли! — громко возгласил Андрей, и перед ребятами открылась большая квадратная комната и тоже с запахом прели, с откровенно отсыревшими обоями. На стене — два пожелтевших портрета. Павел привык, что в деревенских домах на стенах часты портреты членов семьи, родственников и друзей; иногда целые «иконостасы» на полстены. Но тут-то бросились в глаза желтые от старости и сырости, скукоженные портреты Ленина и Сталина. И под портретами — бабулька. Деревенская бабулька в платке, плотно сидящая на табурете. Павел-то просто изумился сверх всякой меры, но трудно выразить словами, каким родным духом вдруг пахнуло на Ирину.

— Здравствуйте! Вижу, что пришли, что гостей привели. Знакомьте, да молоко переливайте.

Старушка с невероятной скоростью передвигалась по комнате, не вставая при этом с табуретки. Так и семенила, быстро-быстро переставляя табурет руками, и ни разу не встав полностью.

Андрей с Алешей стали переливать молоко из подойника в банку под ее чутким руководством.

— Что, молодой человек? Вас, я вижу, портреты наших вождей покорили?

Трудно передать в словах ехидство, источенное бабулькой.

— Да… Интересно ведь…

— Вы уже нашу деревню видели, верно? Такого развала, наверное, и после войны не бывало. Даже завези сюда что хочешь, и купить окажется некому. А всего десять лет назад тут и магазин работал не хуже, чем у вас в Карске, и автолавка приезжала. И покупали, было кому. Что, для рабочего в лесхозе проблемой было мебель купить?! Или ковры-хрустали?! А машины?! Машины были у кого угодно! Я при Брежневе в магазин шла… Рупь — это были какие-никакие, а деньги! А я редко когда меньше двухсот рублей заколачивала… я, баба неученая. Ты вот… твой отец сколько хлеба на зарплату может купить? Сто кило может?

— Побольше… Кило триста, наверное.

— Ну вот… А я могла с одной зарплаты — все шестьсот кило купить. А мяса сколько! Теперь все полуголодные. А когда при коммунистах было голодно? Помнишь ты такое? А твой отец помнит?

«Ну не хлебом же единым…» — примерно так подумал Павел, уже стократ слыхавший такого рода рассуждения. Больше всего, по его наблюдениям, любили рассказывать о народном богатстве при Брежневе люди или предельно тупые, или много чего потерявшие… Не обязательно в денежном исчислении. Потерявшие власть, беспечную и при том вполне обеспеченную жизнь и так далее. «Нельзя же все мерить хлебом, мясом и машинами…» — такие примерно мысли копошились в голове Павла. И наверное, эти мысли странным образом отразились на его физиономии.

— Ясное дело, не в одном хлебушке дело… — уверенно продолжила старуха, — хотя и без куска хлеба нельзя… Потому что если ты голодный, то и рассуждения все эти… хоть про духовность, хоть про политику, все это тебе будет тьфу! И наука будет ни к чему, и литература, и все умственное… Вот еще в перестройку, пока деревня голодать не стала, начни разговор про эти… про черные дыры. Или, скажем, про дельфинов, про разумных. Тут же споры, тут же разбирательство… до рукопашной! А теперь? Теперь у всех одно в голове: только бы выжить. А главное: при Советской власти, при коммунистах, и образование — пожалуйста! И книги — пожалуйста! А поехать куда-то — пожалуйста! Интересно жили, вовсе не об одном хлебе думали… О нем-то, о хлебе, почти и не думал никто. Я вот кто была? Я самая лучшая бегунья была. Что, непохоже?! — засмеялась обезножевшая тетя Дуся, не вставая с табурета. — А я вот была. Спортом занимались, в клубе танцы… Весело жили, моторно… Как сейчас — это вы сами видите. Так что вот, не зря я портреты держу, — уверенно завершила тетя Дуся и откинулась, выпрямилась гордо — хоть режь ее.

Ответить Павлу было нечего. Проблемы, не раз обсуждавшиеся с папой (и решавшиеся по-другому) приобретали здесь совершенно иное освещение.

— Поговорили? — Андрей опять начал командовать. — Баба Дуся, до свидания. — И уже на крыльце: — Ну что… Поздно уже. Давайте так: Ира пойдет с нами, резать помидоры на салат. А Павел сходит за рюкзаком. Я Вите Квелому давал рюкзак с каркасом, в тайгу. Ирине такой очень пригодиться. Во-он тот дом… Видишь?

— Вижу.

Нечто сидело на крыльце искомого дома, под углом к деревянной поверхности. Сидящий как будто падал и никак не мог до конца ни выпрямиться, ни упасть. Мутные глаза, сильный «вчерашний запах». Если не сам Витька, то хоть знает, куда он девался.

— Здравствуйте… Здесь живет Витька Квелый?

— Здравствуй, если не шутишь… Ты из Карска? А сюда зачем пожаловал?

— На рыбалку… Отдохнуть, — Павел пожал плечами как получилось, простодушно.

— Хочешь? — совал парень Павлу в нос бутылку с какой-то мутно-серой жижей.

— Что это?!

— Самогонка осталась.

— Нет, не хочу! — Павел замотал головой.

— Как хочешь.

Без большого сожаления парень приник к горлышку и присосался.

— Мне Витька нужен… Я за рюкзаком.

— А-ааа… Я и есть Витька. Ну пошли. — С явным сожалением существо поднималось с крыльца. — А девчонка с тобой — это жена?

— Жена!

Павел уже знал, что так надо отвечать — к женам не пристают. А если девушка — не твоя жена, то прав ты на нее никаких не имеешь и защищать от других тоже не должен.

— А-аа… Молоденький ты какой… Она первая у тебя?

— Ну-у…

— А у меня первая женщина — Колька. В индейцев играли вместе. Он мне десять тысяч задолжал.

— Десять тысяч?!

— Старыми десять тысяч… Тогда еще тысячи были. Он у меня треху занял, не отдает. Я ему: «Отдавай!». А тот прятаться от меня хочет. Куда тут у нас прятаться… Я его поймал, и по сусалам. Он плачет, как котенок… А долга, гад, не отдает! Я ему тогда — будешь на счетчике стоять, а пока не отдашь — в огороде помогай. Меня мать в огород — я за Колькой. Он плачет: «Не могу на солнце!» А я ему: «Занимать мог?! Давай, поли морковку и капусту!» Он полет… потом в тени сидит и стонет — голова слабая. Прошел месяц — он мне уже десятку должен!

— А разве он не отработал?

— В огороде — это чтобы не сбежал. А чтобы отработать — такого уговора не было, — обстоятельно объяснил Витька Квелый. — Вот этот Колька первой женщиной и стал.

— Пока что вижу — он батраком стал.

— Батра… Чиво?!

— Батраком… Это бедный работник такой.

— И вовсе не бедный… Он еще нас побогаче будет. А пусть не занимает, гад! — мелькнула злоба в Витькиных глазах, кулак с силой рассек воздух, врезался в перила. — А первой женщиной он тоже стал. Я ему, когда долг до десятки дошел… Я ему тогда и говорю — будем в индейцев играть, я в тебя репой пулять буду. Он между грядками бежит, я беру за ботву… беру свеклу или репу, в него пуляю. Мы еще маленькие были, по тринадцать… Раз ему в голову попал, он лежит, вроде как без сознания. А очнулся, потом стонет. — Витька потянулся, улыбнулся бесстыжей улыбкой. Видно было, что история его самого увлекает и очень ему интересна. — Вот, он стонет — а у меня, представляешь, стоит! Сперва зашевелился… незаметно. Потом встал, как дубина! Мне непонятно, непривычно… я же маленький! Дальше вообще смех! Я с него штаны тяну, а он хнычет, не дает расстегивать. Если дашь, говорю, скощу долг. Ничего мне должен не будешь, и в индейцев играть тоже не будем. Он согласился, закивал и сам штаны и трусы снял. Я его раком поставил — не знал, что надо на коленки поставить или животом положить… я ж говорю, маленький был. То-олько приладился… а у меня стоячка кончилась! Я его пенделем под жопу — опять стоячка! Так пять раз, пока засунул. Дальше смех! Я взад-вперед, а он визжит. Тоненько, как поросенок. — Витька улыбнулся, порозовел даже от воспоминаний. — Долго я с ним мучался, он потом ноги сдвинуть не мог, а кончить я тогда не сумел… маленький был. А знаешь, городской, как надо, чтоб сразу стоял?