выше митрополита ему не быть, но брата его, — перечислял решения Гермоген, но Шуйский кривился.

Не то он хотел слышать, не то. А вот на вопрос, который царь задал патриарху ранее, остается без ответа. Шуйский тяготел к тому, чтобы пойти на близкий союз со Швецией. И шведы уже прислали человека с вестями, что они были бы готовы и в этом году выступить и восьмитысячный корпус уже на границе.

— Не могу я дать тебе благословления на то, кабы земли православные шведам отдать, — Гермоген покачал головой.

— Зачем же, Владыко, пришел? — разочарованно спросил Шуйский.

— А сказать тебе, что инокиня Ольга не праздна оказывается… — Патриарх решил дать додумать царю.

— От вора Тульского? — спросил царь.

— Вот, кабы случилось так, что Димитрий Иоаннович, али тот, кто надел его личину, был уже на Божьем суде, так взял бы ты того мальца, коли мальчик буде, да воспитал, как своего. Вот и будет тебе наследник и опора для рода Шуйских. Ну, а коли девка, так также выйдет добро. Найдешь, к кому приставить, да за кого замуж выдать. Захорони по добру Годуновых, да Ольгу пригласи, кабы видели все, что она не праздна, — Гермоген на этот раз, давал, действительно, разумный совет.

Только одно остается за скобками — смерть Димитрия. Напрямую патриарх об этом говорить не может, но намек прозвучал столь непрозрачный… Впрочем, Шуйский прекрасно все понимал. И после пленения Ивана Ивановича, брата своего, он уже думал, как поступить с наследием, коли Господь не даровал своему рабу сына.

Патриарх ушел. Гермоген проявлял очень много своевольства, чувствовал, видимо, как слабеет государь.

— Кто еще? — раздраженно спросил Шуйский.

— Так, государь, воевода Матвей Васильевич Бутурлин. Ты велел его привести! — отвечал один из рынд государевых.

Шуйский махнул рукой в знаке, чтобы привели Бутурлина.

— Государь! — почти что боярин и член Боярской Думы, войдя к царю, плюхнулся на колени.

— Встань и сказывай! — повелел Шуйский.

— Так встретились, государь. Как ты и говорил, бояре сместить тебя желают, — встал с колен Бутурлин, но глаз не подымал, проявляя покорность.

— И Филарет там был? — поинтересовался Василий Иоаннович.

— Не стал слушать, ушел молится. Сказал, что ехал не разговаривать, а к Богу в обители обратиться, кабы Смута на русской земле прекратилась, — не моргнув и глазом, солгал Бутурлин.

— Вот так! Знать были Мстиславские, Трубецкие, Воротынский? — задумчиво говорил царь. — След за ними и Шереметевы, может и Головины подтянутся к заговору.

— Что прикажешь, государь? — спросил Бутурлин, проявляя нетерпение, словно пес, когда с ним играют палкой.

— Они от тебя и зависят. Без тебя не начнут. Подождем, может кто еще присоединится. Так все кубло спалим, — сказал Шуйский и его глаза заблестели.

Уже ни для кого не секрет, что свое слово не казнить, Василий Иванович не сдержал, и казни происходят регулярно. И чем дальше, тем больше хочется Василия назвать Грозным.

— Иди, Матвейка, и помни, кто именно тебя возвысил, — сказал Шуйский и позволил Бутурлину поцеловать монаршую руку.

«Не забуду, Ирод, не забуду!» — подумал Бутурлин и поспешил к Ивану Никитичу Романову, чтобы передать суть разговора с Шуйским.

Казалось, что Романовы далеко от царственного стула, но это не так, просто их люди, если можно так сказать, законспирированы. Нашились те, кто смог нашептать Шуйскому, что назначение Бутурлина главным воеводой, в условиях всеобщей измены — это правильно. Если возвысившийся человек будет понимать, что его возвышение связано именно с правлением Шуйского, то он должен служить на совесть.

И от части это именно так. Но Бутурлин, получается, должен не столько Шуйским, сколько Романовым.

Глава 16

Горицкий Воскресенский женский монастырь.

16 июля 1606 год

Чернявая, молодая женщина, сидела в своей келье и вышивала. Это ремесло у красавицы с грустными глазами выходило на диво лепо. Искусство, не иначе. Вот только, мало кто оценит такое произведение, ибо монастырь не вел торговлю подобными товарами. Да и вообще, Горицкий монастырь не сильно утруждал себя промыслами. Зачем, если тут собрание некогда знатнейших женщин и монастырь на казенном обеспечении, вернее несколько деревень снабжают монахинь небогатым набором продуктов. Этого мало для разносолов, но достаточно, чтобы не ощущать голода.

— Сестра Ольга, к тебе люди, мужи, — удивленно сказала инокиня Леонтия, заглянув в приоткрытую келью инокини Ольги.

— Что хотят? — как бы между делом, спросила Ольга.

— Так за тобой! — все еще с недоумением, отвечала Леонтия.

Ольга, которая только как два с половиной месяца назад ставшая монахиней, а до того бывшая Ксенией Борисовной Годуновой, не знала радоваться ей или начинать беспокоиться.

Что именно происходило в миру она плохо понимала. Вроде бы убили Димитрия Ивановича, которого она считала… а вот и не знала, каковым его считать. Насильником? Да, но за месяцы греха сожительства, Ксения прочувствовала себя женщиной и даже… нет, нельзя же себе признаться, что ей бывало и хорошо с тем, по наущению кого был убит ее брат и мама. Да и сама Ксения была отравлена и Божием проведением выжила. Для чего Господь оставил ее? Может для того, чтобы она родила ребенка?

А вот ребенка-то инокиня Ольга и не хотела. Понимала, что грех то великий и ей, уже как невесте Христа, не пристало даже думать о нежелательном сыне или дочери. Но какая судьба ждет младенца? Она монахиня, он, чадо это, от того, кого считают убитым. Отдать бы в хорошие руки и пусть тайно, но еще в ком-то течет кровь деда Малюты Скуратова, да русского царя, которого звали всем миром на царство, а после предали. А Димитрия кровь? Кто такой был ее насильник, к которому она испытывала очень странное чувство, Ксения не знала, но ведала, кем не был Димитрий. Он не был сыном Иоанна, о чем сам ей же и признался.

Это была очень странная связь, о которой, Ксения не жалеет и за это презирает себя. Как можно испытывать столь бурные эмоции к человеку, из-за которого убили ее семью? Но тогда он обещал на ней жениться и она верила, бранилась на него, обвиняла, но ждала, когда же, наконец, будет объявлено о их обручении.