«Что? Не может быть! Этого не может быть!»

Но через резиновые глазницы пальцы свободно дотрагиваются до век.

… Тариэл, весь в испарине от нездорового полусна, вздрогнул и открыл глаза. Кругом пели птицы, стучали дятлы.

«Почему я выбросил неисправный противогаз?» – подумал лежащий на земле Тариэл, глядя на уходящие в небо стволы.

В школе их учили, что нужно делать, если маска оказалась негерметичной. Сначала закрыть глаза, задержать дыхание, лучше даже слегка кашлянуть, чтобы освободить дыхательные пути. Потом без паники снять противогаз, вынуть фильтр из сумки, отвинтить его от соединительной трубки и взять горловину фильтра в рот. Затем зажать пальцами нос и, не открывая глаз, дышать через фильтр. При этом можно вдыхать и выдыхать через фильтр. Клапанов все равно нет.

Впрочем, и тогда доза внутреннего поражения была бы смертельной. Ведь проникающая радиация действует первые несколько секунд после взрыва. Противогаз тут ни при чем. Тем более что с закрытыми глазами и фильтром в зубах далеко не убежишь. Пришлось бы стоять и ждать, пока подберут. Но так предписывала инструкция. А солдат должен всегда действовать по инструкции, независимо от ее эффективности. Он не сделал так, как предписывали инструкции. Почему? Потому что сломался, психанул. Но зато его не расстреляли, как труса. Тот офицер, со сгоревшим от электромагнитного импульса мегафоном, он ведь не застрелил его. А еще можно было даже не снимать противогаз, просто закрыть его глазницы ладонями, но тогда его точно бы расстреляли, решив, что он сдрейфил идти в атаку. Так что, все таки лучше было дышать через фильтр.

«И, может, жив бы остался, – думал Тариэл. – Но зачем? Чтобы десять лет загибаться от лучевой болезни? Нет уж, спасибо. Лучше подохнуть сразу. Так что хорошо, что я тогда психанул и не сообразил насчет фильтра. По крайней мере, это было не самоубийство».

Вдруг на солнце наползло облачко, свет померк, и от этого стало зябко, но хорошо. Глаза теперь не слепило и можно было, не жмурясь, пялиться в небо. Только сине-зеленое пятно, оставшееся от солнца в глазах, маячило теперь впереди.

«Надо же, – удивлялся Тариэл, – пока я жил, небо меня не касалось, а теперь оно вдруг заявляет о себе. Да. Ведь дома почти не было солнца. Только прожектор, да это тусклое, мутно-белое пятно над фронтом».

Тариэл вспомнил, как перед самым взрывом так же лежал на поле боя и смотрел на жалкое солнце Юдолии. И оно там напомнило ему Нестан, улыбчивую и шаловливую. Ту, которой он посылал в конверте бредовые стихи. Но они были от сердца. В них он не хвастался своим поэтическим мастерством, а напротив, открывал перед любимой всю беспомощность, уязвимость своего сердца. Ведь она могла раздавить его, как букашку, засмеявшись или просто скомкав листок или, что еще хуже, исправив для смеха ошибки и кому-нибудь показав. А могла улыбнуться и погладить строчки, которые написал тот, кто думает о ней даже теперь.

Тариэл снова закрыл глаза и почувствовал шелестящий лес, а в нем себя, маленького-маленького, словно дырочка на одежде от искры, вылетевшей из костра.

Дыша над звездами средь бездны млечной,

Во тьме космической простерлось Нечто.

Сквозь тьму, мигая умными глазами,

Ведет оно разведку над мирами.

Я знаю, наблюдаешь ты за мною,

Играешь мной невидимой рукою.

Я имени не знаю твоего,

Лишь одного прошу… Лишь одного…

Я девушку люблю превыше жизни,

Что повстречал и потерял в отчизне.

Я вновь готов из озера на кран

Взобраться для возлюбленной Нестан.

…Нет, подожди! Эй, там, во мгле, ты чё?!

Я не закончил говорить ещё!

Хотя, наверно, знаешь все ты сам,

Простерся раз по целым небесам…

Вдруг вдали послышался железнодорожный гудок. Тариэл очнулся, привстал на локтях и увидел, как черный паровоз, пыхтя и выбрасывая клубы пара, вытягивает чистенькие вагоны из туннеля в скале.

– Ну, вообще, неплохо, – сказал кто-то сзади.

– А?! Что?! – воскликнул Тариэл, озираясь.

– Да я насчет стиха, – объяснил этот кто-то трескучим голоском. – Неплохо-неплохо.

– Кто здесь? – спросил Тариэл, за спиной натягивая тетиву арбалета.

– Но-но, – погрозился невидимка. – Ты лучше убери эту штуку. В лесах Зенона охота запрещена. Заповедная зона и все такое…

Из травки высунулись два уха, а за ними и сам заяц.

– Ты кто?! – испуганно спросил Тариэл.

– Я? – удивленно отозвался тот. – Я заяц.

– Настоящий?

– А то! Самый что ни на есть заяц.

– А что у тебя с ушами? – испуганно спросил Тариэл.

Заяц пошевелил ушками и, наклонив к себе лапкой, внимательно осмотрел их.

– А что у меня с ушами?

– Ну-у, – задумался Тариэл, как бы это сказать. – Ну, они такие большие.

– А! – засмеялся заяц. – Ты что, зайцев никогда не видел?

– Видел. Но только в мультиках и на картинках, – признался Тариэл. – И я думал, что уши ненастоящие. Ну, в смысле, что это для смеха.

– Нет, дружище, они настоящие и совсем не для смеха, – гордо сказал заяц, поочередно пошевелив ушками. – Тут нечему удивляться. Уши – они всем нужны, и чем они больше, тем лучше. Между прочим, это и есть зримый признак умственного развития. Вот твои уши мне кажутся более подозрительными. Культяпки, а не уши. Они у тебя что, заворачиваются?

– Нет, – признался Тариэл.

– С такими ушами стихи писать − это не дело, − покачал головой заяц. – Вот то-то и слыхать у тебя: жизни – отчизне. Банально! Или: кран – нестан, ну, что это такое? Что еще за «нестан»? Признайся, ты это слово для рифмы придумал?

Тариэл только успел кашлянуть, а болтливый заяц уже продолжал:

– Вообще-то, я тоже поэт. Воспеваю красоты местной природы, так сказать. А почему у тебя такие грустные стихи?

Тариэл расслабился и присел на травку.

– Так получается, – улыбаясь, пожал плечами он.

– А я считаю, что это нехорошо, нехорошо… Ну, не то чтобы это совсем нехорошо. Просто мне кажется, что стихи находятся в прямой связи с настроением. И если стихи у тебя грустные, то и сам ты тоже грустный. Вот, к примеру, вчера был дождик, и я сочинил свое лучшее стихотворение. Хочешь послушать?

– Валяй, – стараясь не смеяться, согласился Тариэл.

Заяц очень по-заячьи посопел, почихал и, шевеля ушами, начал:

Дождик капает искристый,

Солнышко играет,

А улитка под листом,

Прячась, отдыхает.

Попила из капельки,

Листик пожевала,

И его над маленькой

Почти уже не стало.