– Матушка! Милая матушка! Боже, пошли, чтобы уже настало утро!

Эльвира, чье беспокойство о судьбе дочери препятствовало ее полному выздоровлению, все еще не до конца оправилась от последствий своего тяжкого недуга. В этот вечер она почувствовала себя дурно и легла раньше обычного часа. Антония печально покинула спальню матери и, пока не затворила за собой дверь, не спускала с нее меланхоличного взора. Она направилась в свою спальню. Ее сердце переполняла горечь. Ей казалось, что все ее надежды рушились и жить ей не для чего. Опустившись в кресло, она оперлась на руку щекой и устремила невидящий взор в пол, пока воображение рисовало ей самые мрачные образы. Из этого полубесчувственного состояния ее вывели звуки тихой музыки, раздавшиеся под ее окном. Она встала, подошла к нему и приоткрыла раму, чтобы лучше слышать. А потом, опустив на лицо покрывало, осмелилась выглянуть наружу. В свете луны она увидела внизу нескольких мужчин с гитарами и лютнями в руках, а чуть в стороне стоял кто-то закутанный в плащ, показавшийся ей очень похожим на Лоренцо. Она не ошиблась. Это действительно был Лоренцо, который, связанный словом не являться к Антонии, не заручившись согласием дяди, пытался иногда серенадой убедить свою возлюбленную, что он ей верен. Однако его стратагема не принесла желаемого результата. Антония никогда бы не поверила, что эта ежевечерняя музыка раздается в ее честь. Она была слишком скромна и не считала себя достойной подобного внимания, а придя к заключению, что серенады адресованы какой-то даме по соседству, огорчилась, убедившись, что их устраивает Лоренцо.

Музыка была жалобной и меланхоличной. Она гармонировала с настроением Антонии, с удовольствием ей внимавшей. После довольно длинного музыкального вступления зазвучало пение, и Антония различила следующие слова.

Серенада

Хор

О лира, лей негромко звуки.

Красавицей владеет сон.

Но опиши, какие муки

Того терзают, кто влюблен.

Песня

По прихоти душою править,

В полон навеки сердце взять,

Отважных, мудрых, всех заставить

Свои оковы целовать – Вот власть

Любви, и мной она, Увы, изведана сполна.

Дни проводить, томясь тоскою,

Ночами до зари не спать,

Других презрев, жить ей одною,

Вдали нее рыдать и ждать —

Вот боль Любви, и мной она,

Увы, изведана сполна.

Прочесть ответ в очах невинных,

И губы жаркие прижать

К губам, не ведавшим мужчины,

И целовать, и целовать!

Любви награда вот! Она,

Увы, увы, мне не дана!

Хор

Умолкни, лира! Сладкой власти

Снов прерывать я не хочу.

Пусть скажут ей они о страсти,

Хоть ты молчишь и я молчу!

Музыка смолкла. Певцы удалились, и улицу окутала тишина. Антония отошла от окна с сожалением. Как обычно, она поручила себя покровительству святой Росолии, произнесла молитвы и легла. Сон недолго заставил себя ждать, принеся ей облегчение от страхов и тревог.

Было уже почти два часа ночи, когда сладострастный монах решился направить свои стопы к жилищу Антонии. Уже упоминалось, что его монастырь соседствовал с улицей Сан-Яго. Никем не замеченный, он приблизился к дому. Перед дверью он в нерешительности остановился, раздумывая над чудовищностью задуманного преступления, над последствиями разоблачения и над вероятностью того, что Эльвира после уже случившегося заподозрит, что насильник, обесчестивший ее дочь, это он. С другой стороны, казалось ему, ее подозрения так подозрениями и останутся, никаких доказательств его вины не будет, и кто поверит, что Антония была поругана и не знает где, когда и кем? И наконец, он уповал, что его добрая слава достаточно укрепилась и никто не станет слушать ничем не подтвержденных обвинений двух никому не известных женщин. Этот последний довод был крайне шатким. Монах не ведал, как капризны хвалы света, как достаточно одного мига, чтобы вчерашний кумир стал предметом всеобщего омерзения. Как бы то ни было, но он пришел к выводу, что начатое надо довершить, и поднялся по ступенькам крыльца. Лишь только он прикоснулся к двери своим серебряным миртом, она распахнулась, и он мог беспрепятственно войти. А едва монах переступил порог, как дверь затворилась за ним сама собой.

Лунные лучи помогли ему подняться по лестнице. Ступал он тихо и осторожно, поминутно оглядываясь с тревогой и страхом. В каждой тени ему чудился соглядатай, в каждом дуновении ночного ветерка ему слышались голоса. Мысль о том, какое гнусное деяние он замыслил, наполняла ужасом его сердце, делала его робким, точно женщина. И все же он шел вперед. Вот он оказался перед дверью Антонии, остановился и прислушался. Внутри царила тишина. Он заключил, что его жертва уже уснула, и осмелился повернуть ручку. Но дверь была заперта на засов и не поддалась. Однако едва он прикоснулся к ней талисманом, как засов отодвинулся. Насильник переступил порог и очутился в комнате, где крепко спала невинная девушка, не зная, какой опасный гость приближается к ее ложу. Дверь за ним закрылась, и засов сам вошел в скобу.

Амбросио двигался с величайшей осторожностью, следя, чтобы не скрипнула половица, а возле кровати затаил дыхание. Начал он с сотворения магического обряда, как ему велела Матильда. Трижды дохнул на серебряный мирт, произнес над ним имя Антонии и положил к ней на подушку. Уже проверив действие талисмана, он не сомневался, что сон его возлюбленной станет непробудным. Чуть завершив чародейство, он решил, что она уже в полной его власти, и глаза его запылали похотью и нетерпением. Теперь он осмелился бросить взгляд на спящую красавицу. Лампада, горевшая перед статуей святой Росолии, бросала вокруг тусклые лучи, позволяя ему рассмотреть все прелести пленительной девственницы. Жаркая ночь заставила ее откинуть одеяло, но дерзкая рука Амбросио теперь спешила совсем его сбросить. Антония лежала, прижав щеку к белой руке, другая рука томно покоилась на краю постели. Несколько локонов выбились из-под муслиновой повязки, скрывавшей остальные, и рассыпались по ее ровно вздымающейся груди. От жаркого воздуха ланиты ее порозовели ярче обычного. Неизъяснимой сладости улыбка играла на ее свежих коралловых губах, из которых порой вырывались вздох или неясное слово. Все в ней было воплощением обворожительной невинности и чистоты, и даже самая нагота ее была непорочной, что только больше распалило сладострастного монаха.

Несколько мгновений он пожирал глазами прелести, которые вот-вот должны были стать добычей его