А в родительскую субботу поминали усопших. Князь Владимир вместе с мамкой Живой собирались поставить блюда из зёрен и мяса в домовину к Асмуду. По обычаю, мёртвого наставника сожгли, кости перетёрли, ссыпали прах в глиняную урну и поставили на кладбище-жальнике на столб, в небольшую избушку-домовину без одной стены. Через это отверстие полагалось приносить покойнику пищу — в марте на Радуницу, в октябре на родительскую субботу. (Как легко догадаться, этот столб с домовиной превратился у нас в фольклоре в знаменитую избушку на курьих ножках, обиталище Бабы-Яги — Костяной Ноги, Лиха Одноглазого — олицетворения смерти.) Мальчик любил старого наставника, тяжело переживал его гибель. Убеждал Добрыню учинить строгий суд над людьми Лобана, по вине которых Асмуд получил смертельную травму. Но Добрыня не хотел лишний раз обострять отношения с Угоняем и назначил штраф — восемь гривен с каждого. Инцидент был исчерпан мирно. Не успели однако Жива и Владимир собраться на жальник, как примчался посыльный от Богомила. И принёс тревожную новость: потерялась Вожена, младшая сестрёнка Божаты. Вышла за ворота и пропала.

По приказу Добрыни в поиски включилась городская дружина. Прочесали улицы, берег Волхова, близлежащий лес — всё безрезультатно. Девочку не видел никто.

Доброгнева, жена Соловья, плакала и заламывала руки. А Божата ходил всклокоченный, говорил: «Это неспроста», — и смотрел на всех испуганными глазами. Сам кудесник, перепробовав все обычные средства, начал ворожить: облачился в белые одежды, запалил какие-то священные прутики, отчего клеть наполнилась фиолетовым дурманящим дымом, говорил молитвы и чертил на полу знаки из кабаллистических книг. Наконец погрузился в транс, рухнул на пол, мелко задрожал, ударяясь затылком о пол. На губах появилась пена. Через час, очнувшись, волхв сказал:

— Дочь похитили. Держат взаперти. Ей грозит опасность.

— Где? — спросил Добрыня.

— В винном погребе у Лобана.

Бросились туда. У ворот замешкались: челядь говорила, что хозяина нет, отворять не велено, а иначе Лобан всем снесёт голову.

— Не откроешь — высадим! — закричал посадник. В голосе его было столько силы, что холопы перепугались. Звякнули засовы, и ворота медленно растворились.

На крыльце возник Угоняев сын. Он глядел исподлобья.

— Кто позволил вам, — произнёс Лобан, — проникать в чужие владения? Новгородский устав гласит: ни Подвойский, ни тысяцкий, ни посадник даже в дом чужой взойти не имеют права, коли нет на то разрешения от хозяина.

— Хватит, хватит глаголить, — оборвал его брат Малуши. — Если ты не выдашь сюда Божену, мы размечем твои хоромы по досточкам.

Ни единый мускул не скривился в лице старосты Плотницкого конца. Он спросил равнодушно:

— Кто такая Божена? Я её не знаю.

— Дочка Соловья! Ты её похитил!

Угоняев сын выпятил губу:

— Я? Похитил? Докажи, посадник.

— Отвори мне свой винный погреб. Там она сидит.

— Слишком много хочешь... Впрочем, я готов. Только если в погребе никого не будет, чем заплатишь мне, Добрыня, за свои наветы?

— Подарю тебе перстень — золотой с изумрудом, — и посадник, сняв с руки перчатку, показал кольцо, украшавшее безымянный палец.

— Хорошо, идём. — Он сошёл с крыльца и направился через двор, к входу в погреб. Брат Малуши спешился и пошёл за ним.

— Эй, Чечётка, отомкни замок! — приказал Лобан, подозвав холопа. Тот повиновался. — Свечку запали. Здесь темно, как у лешего в заднице... — И спустился первый вниз.

В погребе было влажно и довольно зябко. Винные бочонки находились в специальных лунках. Фитилёк свечи еле слышно потрескивал.

— Ну, ищи давай, —хмыкнул староста.

— Здесь ли, Божена? — произнёс посадник. — Это я, Добрыня. Отзовись и пойдём домой.

Но в ответ — ни звука.

Дядя Владимира стал простукивать каждый из бочонков, стены погреба, осмотрел пол и потолок. Никого не найдя, он стянул с пальца перстень и отдал Лобану.

— То-то же, древлянин, — продолжал глумиться Угоняев сын. — Но кольцо — это слишком мало. Я желаю выслушать твои извинения. При дружинниках, наверху.

Выбрались на свет. Обернувшись к противнику, брат Малуши проговорил:

— Что ж, прости, Лобане. Гнева не держи. Мы ошиблись.

Тот стоял, руки в боки, заявил нахально:

— А теперь убирайся прочь. В первый раз прощу, а в другой — не спущу, жалобу составлю для разбора на вече.

За ворота выехали в молчании.

Поиски Вожены длились вечер и ночь напролёт. А наутро, выйдя на Перынь (к святилищу Перуна), люди Добрыни содрогнулись от ужаса. Их глазам предстала жуткая картина: все костры затушены, по бокам лежат два подручных Богомила с перерезанным горлом, а внизу, возле основания идола, — бездыханное тело девочки. На груди у неё лежала береста с надписью: «Вот тебе и Перунова жертва».

Прискакав на место трагедии и не в силах вынести кошмарного зрелища, новгородский посадник надвинул на глаза шапку. Прохрипел, стиснув зубы:

— Ненавижу. Убийца, тать. Я с тобой ещё расквитаюсь, Угоняй.

Вышгород, осень 971 года

Путешествие до Чернигова было без каких-либо приключений. Останавливались в Смоленске у двоюродной сестры Несмеяны, вышедшей замуж за радимича — боярина Туку, ели знаменитые смоленские пироги с белыми грибами и пережидали дождливые дни. Мальчик хотя и выглядел по-прежнему нездоровым, выносил дорогу неплохо, плакал мало, кашлял изредка и вообще вёл себя прилично. А жена Добрыми говорила с приятным удивлением: «Может быть, и впрямь южный воздух вылечи т его?»

К Волчьему Хвосту дочка Претича относилась вначале холодно. Он её немного путал. Зная неприязнь Угоняя к «чужанинам», Несмеяна держала ухо востро. Иногда, ночуя в своей кибитке, отрывала голову от подушки, чтобы лучше слышать: не ползёт ли кто? — и сжимала в руке маленький кинжал. Но потом, видя предупредительность гридя и его душевную простоту, стала доверять. Под конец даже приходила к костру дружинников — слушать небылицы про разбойников и нечистую силу. Иногда подтягивала песни. Но дистанцию «старшая — младшие» соблюдала всегда. А дружинники, помня нрав боярыни, относились к ней подчёркнуто вежливо.

Ближе к родительскому дню прибыли в Чернигов. То-то было радости в доме Претича! Внук приехал! Доченька любимая! Старый князь не знал, как им угодить, чем попотчевать и в какой клети разместить. Претич ходил весёлый, балагурил, утешал Несмеяну: «Не печалься, девонька. Никуда Добрыня не денется. Парень молодой. Перебесится — и притихнет. А внучка́ на ноги поставим — в Новгород вернётесь. Вновь возьмёшь сваво в ежовые рукавицы».

А Мизяк, отдохнув со