покалеченного домой. Врачи не знали наверняка, насколько сильно пострадал мозг Кайла, однако готовили меня к худшему. Предупреждали, что он никогда не будет говорить, как прежде, не сможет ходить без сопровождения, не будет водить машину, не научится чистить зубы. Мне показывали рентгеновские снимки. На них было видно, что часть мозга словно ложкой вычерпали, и повсюду в голове и под кожей лица плавали мелкие осколки. Я низко склонялась над его головой и молилась, как никогда прежде. В первую неделю после приезда я ничего не ела. Я ни на миг не отходила от мужа.

На тридцать второй день врачи стали выводить его из комы. Ночью на тридцать четвертые сутки после ранения у Кайла дрогнула рука. Я вскочила с кресла, прильнула к нему, держа за руку. Он ответил на мое пожатие, и я погладила его по лицу.

– Кайл, это я. Можешь открыть глаза? Видишь меня?

Наверное, веки казались ему каменными, так долго он их открывал. В конце концов, Кайл справился с этим и попытался улыбнуться.

Он очень удивился, когда увидел докторов. Кайл думал, мы одни. Вот только не знал, где именно. Он попытался что-то сказать, но слова не выговаривались, и я видела по взгляду, что его это удивляет. Врачи постарались объяснить, что с ним случилось.

– Больше никто серьезно не пострадал, Кайл, – сказала я. – Только легкие раны.

Прошло не меньше недели, прежде чем я осмелилась рассказать ему о мальчике.

– Он пытается говорить, – улыбнулся доктор. – Это хороший знак.

Когда мы остались одни, я склонилась над Кайлом и поцеловала его.

– Я знаю, ты выкарабкаешься! Воспрянешь из пепла и запоешь.

Глаза Кайла оставались неподвижными, но взгляд был осмысленным.

– Помнишь? Помнишь петуха? Так вот это ты! Ты встанешь с постели, будешь говорить, ходить и водить машину. Слышишь?

Он пролепетал что-то невнятное. Я вытерла слезы.

– Ну конечно! Ты же никогда ко мне не прислушивался! Так с чего теперь вдруг начинать? Правда?

Один уголок рта Кайла пополз вверх, и я поцеловала его в голову с той стороны, где виднелась вмятина.

– Помнишь зеленый внедорожник? Советовала ведь не покупать! И что?

Взгляд Кайла погрустнел.

– Он дважды заглох посреди шоссе. Дважды! А оранжевая рубашка! Я говорила, что оранжевый ужасно на тебе смотрится. И что же было потом? Тебя вечно принимали за дорожного рабочего.

Он снова попытался улыбнуться, а я крепко сжала его руку.

– Но на этот раз ты будешь меня слушаться! Даю вам восемь недель на выздоровление и возвращение домой, сержант Дэниелс!

Кайл закрыл глаза. Я знала, что перед его внутренним взором проносились обрывки видений и воспоминания. Он вспоминал меня, детей и злополучную оранжевую рубашку, в которой можно было перекрыть движение.

– Макс!

Я подпрыгнула в кресле рядом с постелью Кайла, посмотрела на него. Было далеко за полночь, и он лежал с закрытыми глазами.

– Макс! Макси!

Макс – наша первая собака, большой любвеобильный метис лабрадора. Прошло два дня с тех пор, как муж вышел из комы, и это были первые внятно произнесенные им слова. Я громко рассмеялась и сказала ему, мы попозже еще обсудим, как так получилось, что он выговорил имя собаки раньше, чем мое.

Я больше так и не уснула: все утро наблюдала за Кайлом, молясь о том, чтобы, проснувшись, он заговорил и захотел поставить меня на место. Я внимательно на него смотрела, когда он открыл глаза.

– Жук, – произнес он.

Я покатилась со смеху. Сначала собака, а вот теперь жук!

Слово прозвучало хрипло, сонно, невнятно, но я смогла его разобрать.

– Яблоко, – сказал он.

Безудержно смеясь, я позвала доктора.

– Генерал.

Дома Кайл постоянно называл меня генералом, намекая на то, что я им командую.

– Ну вот ты и заговорил, – сказала я, легла с ним рядом и поцеловала.

Когда в течение следующих нескольких дней Кайл научился составлять длинные сочетания слов, он стал расспрашивать меня о нашей совместной жизни. Имя Эммы он вспоминал десять минут, а вот как зовут сына, так и не вспомнил. Откровенно говоря, про Итана он вообще забыл. В конце концов, он смог произнести «Эмма», а вот выговорить «Итан» ему стоило большого труда – пришлось повозиться со звуками. Я почти целый день показывала ему разные предметы и называла их. Он повторял за мной: чашка, вода, лед, лампа, одеяло, подушка, носки, нижнее белье, нос, рука, волосы, кофе, яйца. Мы снова и снова повторяли одни и те же слова, потому что многие из них Кайл произносил совсем неразборчиво. Первые несколько раз, вспоминая алфавит, ему приходилось долго бороться с каждой буквой, но уже спустя несколько попыток от A до Z он добрался меньше, чем за десять минут.

Физиотерапевт каждый день работал с его конечностями, чтобы помочь восстановить силы, и Кайл все больше и больше преисполнялся решимости самостоятельно встать с постели. В День благодарения я присела к нему на кровать, и мы вместе позвонили маме – узнать, как там дети. После взрыва прошло больше двух месяцев; Кайл впервые за это время попытался поговорить с детьми. Ему казалось, что он хорошо все выговаривает, но дети понимали его с большим трудом. Когда стали прощаться, он промолчал. Я знаю, какие мысли его одолевали.

– По телефону бывает плохо слышно, – сказала я.

До конца дня Кайл не произнес ни слова. Я знала – телефонный звонок его здорово вымотал. На следующий день он проснулся, посмотрел на меня и заявил:

– Тебе нужно ехать домой.

Я положила руку ему на макушку, на едва пробившиеся волоски.

– Что?

Его голубые глаза подернулись влагой.

– Чем дольше ты здесь…

Он запнулся, отыскивая нужные слова.

– Они подумают, что я умираю.

Я поняла, что он имеет в виду детей, и начала спорить, мол, мама их убедит, что он с каждым днем набирается сил, однако Кайл меня остановил:

– Мои родители здесь. Поезжай. Отправь их в школу.

Я свесила ноги с кровати, посмотрела на него.

– Нет, Кайл!

– Они будут торопиться… – Он умолк, задумался. – Работать… – Взглянул на меня. – Когда много всего делаешь, как это сказать?

– Будут заняты.

– Они будут заняты и не примутся думать, что я умер. Сейчас они сидят дома и думают о худшем.

Я знала, что Кайл отчасти прав. Мы с детьми всегда нервничали, когда он возвращался домой после многомесячных отъездов. У нас формировался свой уклад, при котором мы привыкали обходиться без него и боялись, что он будет чувствовать себя брошенным и ненужным в нашей повседневной жизни. Я не могла вообразить, как Эмма с Итаном представляют себе его возвращение сейчас, когда он так искалечен. Дети