– Мне казалось, что вы ко мне неравнодушны, – заметил Шартр.

Он протянул ей руку, но Мари-Жозеф сильно шлепнула его по пальцам.

– Как вы смеете, сударь, да неужели бы я стала поощрять женатого мужчину и принимать знаки внимания от женатого мужчины!

Мари-Жозеф кинулась мимо Шартра к Оделетт, села на край постели и обняла ее.

– Прежде вы не были со мной столь резки, – заключил Шартр.

– Оставьте нас, сударь!

– Сначала вы ввели меня в искушение, мадемуазель, а теперь обвиняете во всех смертных грехах.

Шартр подобрал шляпу с пышным плюмажем, отделанный золотым кружевом сюртук, башмак на высоком каблуке.

Дверь с грохотом захлопнулась.

– Душенька, с тобой все хорошо? Он ничего с тобой не сделал? Клянусь, я никогда не давала ему повода думать, что я… или ты…

Оделетт зарыдала и оттолкнула Мари-Жозеф куда сильнее, чем Мари-Жозеф – Шартра.

– Зачем вы вмешались? Зачем вы не дали ему довести дело до конца?

– Что? – пролепетала изумленная Мари-Жозеф.

– Я могла бы родить ему внебрачного ребенка, и он бы меня не бросил, он выкупил бы меня и отвез бы в Турцию – мой августейший супруг!

Она вскрикнула, не в силах скрыть гнев и досаду, подтянула колени к груди, спрятала лицо и обхватила голову руками.

Мари-Жозеф гладила Оделетт по волосам, пока ее рыдания не стали стихать.

– Он не мог бы на тебе жениться. Он уже женат.

– Это важно только в вашем мире, а в моем ничего не значит!

Мари-Жозеф прикусила губу. Она знала о Турции только то, что рассказывала им мать Оделетт. Юной турчанке Турция представлялась раем земным, но Мари-Жозеф понимала, что это иллюзия.

– Он никогда открыто не назвал бы тебя супругой. И не признал бы ни одного ребенка, которого бы ты ему родила.

– Назвал бы! Признал бы! А сколько у него других внебрачных детей!

– Но для него ты – всего-навсего служанка. Он приказал бы мне отослать тебя, выгнать из дому вместе с ребенком!

Оделетт подняла голову и воззрилась на Мари-Жозеф с таким бешенством, что та ошеломленно отстранилась.

– Я – принцесса! – крикнула Оделетт. – Пусть я рабыня, я – принцесса! Мой род на тысячу лет древнее Бурбонов или любых французов! Мои предки были правителями, когда этих варваров еще обращали в бегство римляне!

– Знаю.

Мари-Жозеф отважилась обнять ее.

Оделетт прижалась к ней, дрожа от отчаяния и плача от ярости.

– Знаю, – повторила Мари-Жозеф. – Но он бы никогда не признал тебя супругой. Он не повез бы тебя в Константинополь. Я никогда бы не отослала тебя, но, если бы он обратился к королю и король повелел бы изгнать тебя, я не смогла бы ему помешать.

Она погладила Оделетт по волосам, от ее прикосновения шпильки выпали, длинные пряди рассыпались по спине Оделетт и черным крылом раскинулись на постели.

– Я дам тебе вольную, – сказала Мари-Жозеф.

Оделетт отстранилась и заглянула ей в лицо:

– Она говорила, что вы никогда меня не освободите.

– Кто?

– Монахиня. Мать настоятельница. Всякий раз, когда я причесывала, – ну, когда она принимала любовников…

– Любовников?..

– Да, любовников. Можете мне не верить, но это правда.

– Я тебе верю, – сказала Мари-Жозеф. – Я поражена, но я тебе верю.

– Она говорила, что вы никогда не дадите мне вольную. Она говорила, что вы отказались меня отпустить.

– Сестры убедили меня, что владеть рабыней – страшный грех.

– Само собой! – отрезала Оделетт.

– Да. Но они не хотели, чтобы я тебя освободила. Они хотели, чтобы я продала тебя, а вырученные деньги отдала монастырю.

Она по очереди поцеловала обе ладони Оделетт.

– Я боялась, я не хотела тебя продавать, Оделетт, душенька. Они не разрешали мне даже поговорить с тобой, я не знала, чего ты хочешь, и думала, пусть здесь и ужасно, в другом месте может быть в сто раз хуже…

– Ничего ужасного в монастыре не было! – возразила Оделетт. – Я делала им прически. По мне, уж лучше вышивать белье монахинь, чем стирать чулки вашего брата…

По щекам Мари-Жозеф потекли слезы – слезы потрясения от поступка Шартра, слезы облегчения от признания Оделетт и, если быть честной, слезы жалости к себе, ведь Мари-Жозеф пребывание в монастыре казалось невыносимым.

– Неудивительно, что мадемуазель и королева Мария похитили тебя у меня, – сказала она, пытаясь улыбнуться сквозь слезы. – Но сейчас это не важно. Я отказалась продать тебя…

– Рада это слышать. Пусть только кто-нибудь попробует снова меня поработить. Я ни у кого не буду рабыней, кроме вас.

– Ты ни у кого больше не будешь рабыней, – провозгласила Мари-Жозеф. – Отныне ты свободна. Мы будем как сестры.

Оделетт промолчала.

– Я спрошу… – Мари-Жозеф помедлила. Она засомневалась, способна ли вынести здравое суждение, ведь совсем недавно она опрометчиво доверяла Шартру. – Спрошу графа Люсьена.

Хотя граф Люсьен считался опасным вольнодумцем, по крайней мере, он был честен.

– Он объяснит мне, как поступить, какие бумаги тебе понадобятся, но с этой секунды ты свободна. Ты – моя сестра.

– Да, – сказала Оделетт.

– Обещаю!

– Но почему вы ждали так долго?

– Раньше ты никогда меня об этом не просила. – Мари-Жозеф смахнула слезы тыльной стороной ладони и обняла Оделетт за плечи. – Но неужели наше положение столь уж различалось? Мы жили в одном доме, мы ели одно и то же, если ты стирала чулки моего брата, я стирала его рубашку! Я даже не задавала себе вопроса, рабыня ты или свободная.

– Вам не понять, – вздохнула Оделетт.

– Да, это правда. Пока сестры не начали терзать меня, твердя, какой грех – рабовладение, я даже не думала об этом и прошу у тебя прощения. Но потом, Оделетт, душенька, я об этом задумалась и решила, что, если я дам тебе вольную, монахини выгонят тебя на улицу без гроша. У тебя нет ни средств, ни покровителей, ни семьи. И я не могу дать тебе денег!

– Я сама о себе позабочусь! – раздраженно сказала Оделетт.

– Конечно, конечно, как скажешь. Но полагаю, сестра, что фортуна повернулась к нам лицом, нас ждет возвышение. Если ты не будешь так торопиться, если ты со мной останешься, то сможешь разделить нашу удачу, я убеждена. И покинешь нас не просто камеристкой. Может быть, ты вернешься в Турцию, которую ты никогда не видела…

– А вы никогда не видели Францию, – вставила Оделетт, – однако вы здесь.

– Это совсем другое дело, – возразила Мари-Жозеф.