– Эрве не был талантлив?

– Я не прочла ни одной строки из того, что он писал.

– Вы не интересовались тем, что он делал, Линн?

– Не думаю, что хоть одна строка существовала. Но онбыл очень умный, очень. Он изучил Индию по Киплингу, корриду по БласкоИбаньесу, джаз по Трумэну Капоте, приготовление коктейлей по Хемингуэю,баллистику по Ремарку, устройство авиационных двигателей по Экзюпери,устройство гарпуна по Генри Мелвиллу, черную магию по Лавкрафту, сезоннуюмиграцию гепардов по Джой Адамсон[48]… О, он был очень умный,Кристобаль…

Дураком он точно не был, Эрве Нанту, я бы и сам доверилприготовление коктейлей Хемингуэю. Но так ли безупречны неизвестные мнеЛавкрафт и Джой Адамсон?..

– Как можно судить о корриде, ни разу ее не увидев,Линн?

Линн как будто ждет этого вопроса. Кристобаль – испанец, онпросто не может не ухватиться за бой быков.

– Любое событие очень быстро становится воспоминанием,милый мой. Воспоминанием, тенью на стене, тенью тени. А у тени нет ни запаха,ни вкуса, лишь силуэт. Правильность силуэта – вот что главное. Правильностьсилуэта может убедить тебя в чем угодно. Даже в том, что ты своими глазамивидел то, чего не видел никогда.

– Это ваш Эрве так говорил?

– Эрве говорил мне лишь: «Я отправляюсь в ЛатинскуюАмерику. Закажи мне «Комедиантов»[49], дорогая».

– И вы заказывали?

– Да.

– А он потом рассказывал вам о Латинской Америке?

– Да. С такими подробностями, которые ни в одной книгене сыщешь.

В голосе Линн звучит неподдельное восхищение. Внезапнонахлынувшие воспоминания о чудаковатом Эрве разом стирают с ее лица никому ненужные десятилетия, прожитые без набранных мелким петитом рассказов о ЛатинскойАмерике и ловле касаток. Скорее всего, сейчас я вижу Линн такой, какой видел еесам Эрве: маленькой девочкой, дочерью молочника из Нанси – ноги в цыпках, рукив царапинах; маленькой девочкой, которой можно легко втюхать любую небылицу.

Зрелище незабываемое. Девочка Линн чудо как хороша.

– Что же произошло с Эрве, Линн?

Почти старуха Линн мрачнеет. Это воспоминание не приносит ейникакой радости; ясно, что тень на стене выглядит безобразной и до сих порпугает ее.

– Наверное, я сама во многом виновата, Кристобаль… Мнене нравилось вечно сидеть в потемках, разве можно винить меня за это? Мне быловсего лишь двадцать три…

– Вам было всего лишь двадцать три, и вы уже владелимагазинчиком?

– Магазин достался мне от крестного. Он отдал богу душуза три месяца до появления Эрве и вовсе не так трагично. Свалился в пропасть насвоем автомобиле в Швейцарских Альпах.

– Значит, с Эрве дела обстояли еще хуже?

– Намного.

«Он умер из-за книг. Книги погубили его» – вот что сказаламне Линн.

– Его разорвали бумажные гепарды Джой Адамсон? –не слишком удачно шучу я. Линн вздрагивает.

– Может быть, – шепчет она, и дрожь пробегает помоему телу. – Может быть… Когда мы вернулись, магазин был заперт изнутри,но жалюзи подняты. Эрве лежал ничком у двери, в круге света, день все-такинастиг его. На пыльном полу, в пыльном Париже. Он мечтал умереть, но вовсе нетак. Вовсе не здесь.

– В Латинской Америке?

– В Латинской Америке, да… Где-нибудь у подножияацтекской пирамиды, под лучами восходящего солнца… Я не должна была оставлятьего. Но его друг…

– Страховой агент?

– Да. Мне было двадцать три, мне так хотелосьразглядеть лицо того, кто может полюбить меня. Разглядеть при дневном свете.Разве можно винить меня в этом?

Вот оно что. Девочка Линн выросла, но от этого не пересталабыть дочерью молочника из Нанси, цыпок на ногах больше нет, но царапиныостались, привычка к царапинам – стойкая вещь, любой страховой агент слегка задвадцать пять может оцарапать ей сердце. Обычный страховой агент, каких тысячи,в приличном галстуке, в ботинках на пробке, с крепкими зубами, крепкой шеей икрепким кадыком, с немнущимися даже после незапланированного минета брюками.Вместо наспех сочиненной Латинской Америки – добротная и совершенно реальнаяпоездка на поезде в Монпелье, девушка отвечает за бутерброды, мужчина – завыпивку. Девушка отвечает за романтику, мужчина – за презервативы.

– Нет, конечно же нет, Линн… Вас ни в чем нельзявинить.

– Мы уехали в Сан-Тропе. В Париже было неспокойно, и мыуехали в Сан-Тропе.

Не Монпелье – Сан-Тропе. Не вылазка на пикник – полноценныйотдых на побережье. Страховой агент, охмуривший Линн, еще основательнее, чем ядумал.

– Мы видели там Джонни Холлидея[50]… Онкаждый вечер прогуливался по набережной, смотрел на яхты. Мы были неединственные, кто пережидал май вдали от Парижа. Джонни тоже не хотел ввязыватьсяв этот бунт. А он был великий рок-н-ролльщик. Разве нет?

– Да.

Только теперь я начинаю понимать, что Линн говорит о маешестьдесят восьмого. Линн никогда не была бунтаркой, я ошибся. Или этокрепкозубый агент так на нее повлиял? Теперь мне легко представить Линн вдругой прическе: не шальная «бабетта» – коротко стриженые мальчишеские волосыДжин Сиберг, к шестьдесят восьмому году они так и не успели отрасти. Вчерно-белом годаровском «На последнем дыхании» (когда-то я видел этот фильм сМари-Кристин и так ничего в нем и не понял) стриженая под мальчишку Джин Сибергпредала мелкого мошенника Жан-Поля Бельмондо. И его убили. Джин предалаЖан-Поля, которому ужасно не шла шляпа, но ужасно шла сама Джин.

Джин предала Жан-Поля, так же, как Линн предала несчастногокрота Эрве Нанту.

Большим пальцем правой руки по губам, сначала по верхней,потом – по нижней. Последний жест преданного Жан-Поля. Последний жест предавшейДжин.

FIN

Совершенно бессознательно я повторяю жест Жан-Поля передфинальным титром. Линн отвечает мне тем же жестом. Она чуть не плачет.

– Эрве лежал перед дверью. Сущий кошмар. Меня вырвало.Он был весь в крови.

– Его убили?

– Дверь была закрыта изнутри. Вся одежда Эрвепропиталась кровью, на нем живого места не осталось, как будто кто-то взорвалего изнутри. Как будто кто-то искромсал бритвой каждый сантиметр его тела.

– Вы вызвали полицию?

– Стриж вызвал полицию.

– Кто это – Стриж?

– Приятель Эрве. Он звал Эрве Кротом, Эрве звал его Стрижом– странно, что Линн, променявшая полубезумного книжника на вполне нормальногострахового агента, избегает его имени, как прикосновения прокаженного.