– А Стриж?

Линн пропускает мой вопрос мимо ушей.

– Я только что рассталась с джазменом… Я была свободна…

– А Стриж? – я продолжаю бить в одну точку.

– С ним я рассталась еще раньше, – нехотя отвечаетЛинн. – Собственно, так мы и познакомились с испанцем. Он принес книгу. Хотелее сдать и просил не очень дорого. Не очень дорого исходя из ее реальнойстоимости, как вы понимаете.

– Он принес ту самую книгу?

– Ту самую. Именно тот экземпляр, который я обнаружила вдень смерти Эрве. Ее нельзя было спутать, согласитесь. Я посчитала это знаком.

Пурпурный фон, украшенный то ли ирисами, то ли водянымилилиями; чье-то лицо, изъеденное ржавчиной и стянутое железными обручами.Полустертый заголовок, просматриваются только четыре буквы: две первые – «А» и«R»; одна в середине – «О». И предпоследняя – «D». Обложка «Ars Moriendi» досих пор стоит у меня перед глазами, ее действительно нельзя было спутать.

Я верю Линн.

– Его французский был отвратителен, не то что ваш,Кристобаль… Но из набора слов, почти бессвязного, я поняла, что книгапринадлежала нескольким поколениям в его роду, и что ему она досталась от деда,в память об окончании университета. Он закончил университет в Саламанке…

Зеленый мандарин, лотос, магнолия, цветок абрикоса.

Гиацинт, жимолость, ветивер.

Жженый мед, кедр, лакрица.

Три волны идут одна за другой и почти сбивают меня с ног;интересно, коснулись ли они Линн, хотя бы одна из них? Как бы то ни было, впотускневших от времени волосах Линн распускаются магнолии, а дряблую кожу нашее прикрывают гиацинты. А ее глаза… Какими бы они ни были до сих пор – теперьее глаза напоминают цветом жженый мед. Саламанка – именно так я назвалсочетание запахов, подаренное мне смертью вонючки Бадди. Саламанка – именно этослово я нашел в дневнике неизвестного мне Тьери Франсуа. И вот теперь я сноваслышу его.

Саламанка.

Но ведь испанец не мог зваться Тьери, это французское имя.

– Как звали вашего испанца, Линн? – дрожи в своемголосе я не замечаю, но ее не так-то просто скрыть от Линн.

– Вы, кажется, взволнованы, Кристобаль?

– Нет… Просто…

– Ох, уж эти испанцы… Повсюду ищут соотечественников.Признайтесь, вы ведь и Христа считаете испанцем? Выходцем из рабочих кварталовМадрида… Или баском на худой конец…

– Нет, не считаю. Как его звали, Линн?

– Энрике. Как еще могут звать испанца? Или Педро, илиЭнрике, или Хуан. Моего звали Энрике. Вот только фамилию я забыла.

Энрике не имеет ничего общего с Тьери Франсуа, это ясно ибез фамилии. Даже с покойным Эрве у него больше сходства, во всяком случае, ихимена начинаются и заканчиваются на одну и ту же букву. И почему я сразу же неотреагировал на выпад Линн насчет басков? Кажется, я что-то говорил ей обасках, о том, что Кристобаль – выходец из Страны Басков. Настоящий баскникогда бы не спустил такого отождествления себя со всей остальной Испанией. Нолучше не поднимать эту тему, чтобы не вселять в Линн ненужные подозрения.

– Почему же Энрике хотел продать книгу? Ведь онапринадлежала нескольким поколениям…

– Энрике был леваком, – теперь глаза Линнмечтательно прикрыты. – Мне всегда нравились леваки. Молодые анархисты слистовками за пазухой, с серьезными связями на Кубе и в Никарагуа…

Конечно же, кому еще могут нравиться молодые леваки слистовками за пазухой и гранатами, рассованными по карманам? Только такимпресыщенным буржуазкам, какой Линн, несомненно, была в молодости. Только такимпресыщенным буржуазкам, отсиживающимся в Сан-Тропе с очередным законопослушнымлюбовником. А о гранатах Линн благоразумно умолчала.

Je m'ennuie a mourir.

Скука жуткая снедает Линн, так и не выросшую дочку молочникас оцарапанными руками и оцарапанным сердцем. Снедает и снедала десятилетиями,отсюда все эти алжирские ветераны и испанцы, бежавшие от Франко, безумныекнижники и джазмены, и кто там еще, их всегда будет на одного больше, чем ядумаю. Страховой агент – вот чего Линн по-настоящему достойна.

– …Ну и что, что он был леваком?

– Он отказался от своей семьи ради убеждений, семейныераритеты были для него пустым звуком. Так, по крайней мере, он мне объяснил. Наплохом французском.

Не так уж он плох, если Линн сумела выудить столькоинформации.

– Но зачем он продал книгу? Ему не доставало средств напартию оружия для Острова Свободы? В обмен на партию лобстеров…

– Вы чудный мальчик, Кристобаль, – смеетсяЛинн. – Проводите целую ночь в обществе пожилой женщины… А ночи вмолодости так бесценны… Слушаете ее бредни о давно умерших друзьях и ещенаходите в себе силы шутить…

– Я позволил себе что-то лишнее?

– Нет, конечно… А книгу он продал потому, что сильно поиздержалсяв Париже. Я, конечно, не стала настаивать на более подробном рассказе.

– По поводу Парижа?

– По поводу книги. Я ведь видела, что это – та самаякнига. Но детали мне были ни к чему. Главное, что книга послужила поводом кнашей встрече…

– И вы… Вы не открыли ее даже после этого, Линн?

– Нет. Если я не сделала этого в первый раз, стоило лиделать во второй?.. И потом, эта книга напомнила мне об Эрве, а мне не хотелосьдумать об Эрве, я была увлечена Энрике. Я была по-настоящему им увлечена. Жаль,что он умер так рано… Рак.

– Я помню, Линн. Он болел раком, также, как и каштаны.

– Браво, Кристобаль. Вы все держите в памяти, из васможет получиться настоящий писатель…

Никакой особой связи между памятью и писательством я невижу, чего не скажешь о Линн, ее любовниках и смерти. По крайней мере двое изтех, с кем она проводила такие бесценные в молодости ночи, мертвы. Остаются ещеlieutenant с алжирским песком в брючных швах, забронзовевший министр сельскогохозяйства и Стриж, страховой агент.

И сама Линн.

Но Линн ни разу не открывала книги и потому искусствомумирания не овладела. A lieutenant заговаривал ей зубы по поводу Алжира гораздораньше, Эрве Нанту появился лишь потом, после того как lieutenant загремел зарешетку… Министра в стиле «My little suede shoes»[51] тоже можносбросить со счетов, Линн встречалась с ним в то время, когда книга уже былаблагополучно унесена из букинистического.

Страховой агент по кличке Стриж.

Стриж видел «Ars Moriendi». «Пролистал», как осторожновыразилась Линн. Интересно, что он поделывает сейчас? Еще более интереснымкажется мне мое собственное упорство, почти граничащее с помешательством.Какого рожна я достаю старую букинистку с этим проклятым фолиантом, не в памятьже о распускающихся в воде чайных листах, в самом деле?