на синюю папку. Единственное, что я понимал тогда, — это что я очень близко соприкоснулся с загадкой нашей с Фролычем странной биографии, практически вплотную подошел к ответу на вопрос, кто мы такие и зачем, но приближение это ничего не разрешило и лишь напустило туману.

Сразу хочу пояснить, что я всегда избегал лезть в чужие дела и уж тем более копаться в чужих письмах и документах. И если бы не этот разговор, то в синюю папку, кто бы мне и что ни советовал, я бы не заглянул ни при каких обстоятельствах. Но тут я решил, что именно в ней скрывается разгадка, и удержаться не смог.

К моему разочарованию, ничего подобного в папке не было. Два конверта с фотографиями, пачка старых писем, перетянутая аптечной резинкой, толстый конверт с протоколами каких-то комсомольских мероприятий, две потрепанные сберкнижки с фиолетовыми штампами «счет закрыт» и еще куча всяких бумаг россыпью.

Среди бумаг россыпью мне сразу бросился в глаза документ с грифом «Совершенно секретно» — это и были знаменитые списки, выкраденные Мироном с Лубянки. Около некоторых фамилий стояли пометки — крестики, галочки или вопросительные знаки. Что это означало, я разобраться не смог, потому что совмещение того или иного значка с политической позицией обладателя соответствующей фамилии мне ни о чем не говорило. Я обратил внимание только на то, что в списках была фамилия Фролыча, где-то на третьей странице, и через нее была проведена жирная черная черта, а моя фамилия была на первой странице, и около нее стояла галочка. Но понять, что это значит, без толмача было невозможно.

Совершенно не удивило меня и наличие в папке десятка замысловато изрезанных новогодних открыток — раз уж тогда, много лет назад, Фролыч пристроил ко мне Белова-Вайсмана, так наверняка знал, чем тот промышляет, поэтому и сеем не прочь был попользоваться и всяких нужных людей развлечь зарубежной кинопродукцией, не зря ведь этот уже уволенный мною Белов его поджидал в райкомовском коридоре, пока Николай Федорович разделывался с Мироном.

На фотографиях были преимущественно девицы разной степени одетости. Они позировали в интерьерах, среди которых я тут же опознал дачу Фролыча и квартиру на Нагорной, была там еще какая-то хата, наверное, та самая, которую Фролыч снимал втайне от Людки, некоторые картинки были сделаны в режиме автоспуска, потому что на них присутствовали Фролыч и очередная девка в ситуации, исключающей присутствие третьих лиц. Интересно, где он их печатал. Довольно много было групповых снимков с разных официальных партийных мероприятий. И еще фотографии — Фролыч и Николай Федорович стоят рядом и улыбаются, Фролыч и член Политбюро Гришин, тоже стоят рядом и улыбаются, Фролыч, член Политбюро Яковлев и какой-то военный, в котором я с удивлением узнал генерала Макашова, стоят рядом и не улыбаются.

Нашел одну фотку с собой — кто-то успел меня заснять на свадьбе Фролыча и Людки, судя по всему, я как раз начал произносить тот самый злосчастный тост, после которого сразу же и свалился. Красавцем я, как вы понимаете, никогда не и был, не зря прозвали Квазимодо, но на этой фотографии было вообще нечто. Босху и во сне кошмарном привидеться бы не смогло.

На кой черт Фролыч сохранил это жуткое уродство и память о моем тогдашнем позоре!

Если бы не настойчивость, с которой Эдуард Эдуардович напоминал мне про синюю папку, я бы положил всю эту макулатуру обратно, завязал тесемки и пошел спать.

Я долго сидел, размышляя, стоит ли приступать к письмам — они были без конвертов, и я узнал Людкин почерк. Потом все же решился. В пачке было одиннадцать писем, и все они были написаны в течение одного месяца, несколько лет назад, когда Фролыч повез Людку после операции на поправку в Крым. Они приехали туда в первых числах октября, но через несколько дней, как выясняется теперь, Фролыч оставил Людку восстанавливаться в одиночестве, а сам рванул в Москву, сославшись на неотложные дела. Я, кажется, даже припоминаю этот период — Фролыч появился в райкоме совершенно неожиданно, просидел в кабинете полдня и тут же исчез.

В это время, судя по письмам, Людка уже никаких иллюзий относительно Фролыча не имела, понимала, что все кончено, но по инерции, что ли, все еще воевала за свое женское достоинство, пытаясь — не вернуть Фролыча, нет, это было совершенно бессмысленно, — а отстоять свою правоту в этой войне и доказать (кому? Фролычу?), что он самый распоследний негодяй, скот и предатель. Мне одна фраза из ее письма запомнилась: «…ты оскорбишь, наврешь с три короба, уйдешь, хлопнув дверью, пропадешь на неделю, потом вернешься, как ни в чем не бывало, с цветами и тортом, и уже все до самого конца растопчешь…» И еще много всякого такого было, очень горького, отчаянного и безысходного.

Бедная Людка… бедная.

В одном из писем было про меня. Я так понимаю, что Фролычу в какой-то момент надоело, и он решил контратаковать, напомнил, как она ко мне приезжала ночью, типа «у самой рыльце в пушку, и нечего из меня козла отпущения делать». В ответ Людка сочинила целую отповедь. «Ты не смеешь этого говорить, — писала она бисерным почерком отличницы, — ты не смеешь так обращаться с теми немногими, кто тебя любит. Кто дал тебе право даже думать так о своем единственном друге, который за тебя жизнь готов отдать? Это ведь не только у него никого, кроме тебя, на свете нет, но и у тебя. И если ты с таким презрением и такой гадливостью о нем отзываешься, то что же ты за человек после этого? Костик в миллион раз порядочнее, честнее и чище тебя, и он любит тебя, и, если бы он узнал, что ты о нем говоришь за глаза, он бы этого просто не пережил, а ты…»

Ну, если Эдуард Эдуардович решил, что именно это мне и надо обязательно прочесть, то он очень ошибся. Все эти домашние неурядицы — они ведь не только Людку в истеричку превратили, но и Фролычу, я уверен в этом, обошлись очень недешево. В такой ситуации человек собой не особо владеет и ляпнуть может все, что угодно. И сделать может все, что угодно. Вот, например, когда он меня ударил, пощечину мне влепил — а вы представьте себе картину: ваш отец, вас вырастивший, воспитавший, с которым вы еще утром только разговаривали, он лежит мертвый, весь в гнилых капустных листьях, а рядом стоит ответственный за это непростительное поношение человек, — вы в