документ, и черным по белому написано и его собственной рукой заверено, где он в этот день на самом деле находился. Он просто взял и все это придумал тут же, на месте, когда ясно стало, что я тюрьму свою и его расслабуху на яхте простить никак не могу, вот он и сориентировался мгновенно, и устроил мне предъяву, выставил меня перед ним виноватым, чтобы я не возникал, про устройство моей памяти знал прекрасно и сыграл наверняка.

Это ведь не он, а этот… как его… нуда! Жека Лякин был со мной в кузове, это его руку я оттолкнул, вот почему, когда Фролыч про это сказал, мне вроде как чей-то крик вспомнился смутно, а потом… что потом? Лякин всем про мою трусость рассказал, и меня хотели переизбрать… а кем я тогда был в отряде?… кем-то был, но ничего у них не вышло, а Фролыч про эту историю знал, конечно же, и вот сейчас эдаким сволочным образом мне ее выкатил, все извратив и подставив себя вместо Жеки Лякина.

Какой уж тут сон… эх, Фролыч, Фролыч…

Я долго отходил после этой истории. Папку ему через секретаря переслал, ни звонить, ни заходить не стал. Вскоре мне сделали то самое предложение, о котором он говорил, тут уж пришлось общение восстановить, потому что он был типа моим куратором. Если у меня вопросы возникали, то я должен был с ним согласовывать, а он говорил либо «да», либо «нет», а иногда ничего не говорил, потому что ему самому приходилось согласовывать. Бумаг всяких, распоряжений или чего-то в этом роде он никогда не подписывал, мы все устно решали, но это и понятно, потому что есть такая деятельность, где лишних следов лучше не оставлять.

Очень горько было, что испарилось вот это мое чувство к нему, ощущение его для меня единственности, я его увидел вдруг не таким, каким он мне всю жизнь представлялся, а таким, каким его Людка в это время уже воспринимала, разве что без ее ненависти. В моих глазах с него будто ореол какой-то слетел, будто был свет, который слепил, а теперь этот свет погас, и стало лучше видно, что нарисованную мною в детстве картинку он давно перерос, стал непохож на нее и живет своей жизнью, а не той, которую я для него вообразил.

Мы с ним на эту тему не говорили никогда, поэтому я не знаю, что он думал, что чувствовал, да и чувствовал ли. Да и заметил ли, что нечто изменилось, может, и не заметил. Про себя знаю. Дружба ушла, а осталось только то место, где она была. Так бывает, когда гостит у тебя какой-нибудь очень дорогой человек, а потом уезжает, но остаются кресло, в котором он сидел, книга, которую он не дочитал, забытая пачка сигарет. Кроссворд разгаданный. Что-то в этом роде. И вот ты с этими объедками прошлого живешь, не трогаешь их, газету с разгаданным кроссвордом не выбрасываешь годами; и дорогого человека, который уехал, объедки тебе не заменяют, конечно, но лучше уж с ними, чем совсем без ничего.

Квазимодо. Дорога в дюнах

Полувековой юбилей у нас с Фролычем произошел первого января двухтысячного года. Хотя, как я сказал уже, наша великая дружба к тому времени сошла на нет, внешне все оставалось по-прежнему, и общий день рождения мы продолжали праздновать вместе. А в этот раз вообще было тройное событие: наш юбилей — раз, милленниум — два, новый президент, молодой, энергичный и непьющий, — три. Отсюда и особая пышность мероприятия — ресторан в Барвихе сняли, чтобы высоким гостям было удобнее после встречи Нового года добираться. Народу немного было, человек шестьдесят, но самые сливки. Николай Федорович, само собой, хотя к тому времени он уже от дел отошел, но к его мнению продолжали прислушиваться, он всегда был в курсе событий, а если возникала ситуация, то именно его приглашали в качестве арбитра. Из администрации были люди, хотя и понималось, что новый президент приведет свою команду, но ведь не сразу же, да и не бросаются такими людьми, им всегда найдется место. Еще из правительства, из Думы, из Совфеда, все свои, короче.

Большой бизнес был представлен вполне внушительно, но в их среде чувствовалась некоторая невиданная ранее неуверенность, хотя смена власти ни для кого из них неожиданностью не была, но произошла как-то уж слишком мгновенно, и общее ощущение поэтому было, как будто подтвердился медицинский диагноз, о котором знали почти наверное, но предпочитали не думать, и вот уже объявляют о предстоящей операции, а как она пройдет — можно только гадать.

Надо сказать, что это тревожное ожидание грядущих перемен имело под собой определенную почву. За минувшее десятилетие некоторые о себе слишком уж возомнили, решили, что они есть соль земли, ходили в их среде — я это точно знаю, у Мирона информация железная, — так вот, ходили в их среде разговорчики, что система сдохла, что она больше не у руля, а которые еще хоть что-то решают, тех можно просто взять на жалованье или купить каким-нибудь другим способом; что теперь совсем новая ситуация, и система отныне и вовеки — это они, миллиардеры и мультимиллионеры, а у кого нет миллиарда, тот может идти в жопу.

Особенно мне эти разговорчики нравились, потому что двоих из этой финансовой элиты я помнил еще по старым кооперативным временам. Один мне все таскал пакетики с засохшими фисташками и водку «Распутин», а второй — вообще обхохочешься: пришел тогда и сказал, что его кооператив занимается ремонтом коммуникаций, и он желает с райкомом, то есть со мной, подписать договор о замене ведущей к райкому водопроводной трубы. Как будто он старую трубу выкопает и заменит на новую, хотя ничего подобного он делать не собирается, потому что старая труба еще вполне годится, но если я не возражаю, то десять процентов от суммы договора у него с собой в портфеле.

А вот теперь он — соль земли. На деньги с той трубы удачно поучаствовал в залоговых аукционах. Нос задирает, считает, что он навечно уже на коне.

Когда-нибудь историки будут задавать себе вопрос: а что же было с системой в то десятилетие, которое теперь принято называть лихим, и где были люди системы. Только на этот вопрос им никто не ответит, потому что люди системы не любят откровенничать, и за пределы системы никакая информация не выходит. В этом смысле система похожа на черную