из лагерей смерти, из рабства, из «экспериментальных» клиник…

Истощенные, измученные, с лицами уже не детскими, бледными и бескровными — молча идут они на сборный пункт, где ждут их машины.

А на тротуарах так же молча, словно застыв, стоят бойцы и офицеры — майоры, полковники, даже генералы. Стоят и вглядываются в бледные ребячьи лица, ищут своих.

И Дорошенко стоит тут же. На его каменном лице не заметно волнения. Только глаза с тоской и надеждой ищут, ищут, ищут одного среди тысячи…

И взволнованный Автономов тревожно следит за движением его взгляда больше, чем за колонной…

А дети идут, идут…

Вдруг нечеловеческий вопль вырывается из толпы офицеров:

— Вася!..

Какой-то пожилой майор бросается к колонне, выхватывает сына и прижимает, плача и ликуя, к своей груди…

На минуту смешалась колонна…

Кто-то закричал, заплакал…

Застыв, стоит Дорошенко.

И вот снова идут и идут дети… Их много, но нет среди них одного — Юрика…

…Прошла колонна…

Осунувшийся и словно еще более постаревший Дорошенко медленно идет по улице.

И рядом с ним — верный и молчаливый друг его — корреспондент Автономов. Чуть сзади — Савка Панченко, ординарец.

Догорают пожары…

Стали на привал кухни…

Надвигаются сумерки.

Дорошенко останавливается перед серым целым зданием. Передернул плечами. Словно стряхнул с себя горькое — личное. Он больше не отец, потерявший детей, он снова офицер, строгий, волевой, требовательный.

— Посмотрим, — говорит он негромко. — Пожалуй, подойдет для штаба.

И он, сильно толкнув дверь, входит.

…Они идут по лестнице.

Пуст дом. Пуст, как тот домик с зеленою крышей, там, у Днепра…

И опять Дорошенко идет впереди, а сзади него — как тень — Автономов и Савка.

Они идут по пустым комнатам, по лестницам, через залы, где мусор и запустение…

Проходят второй этаж, поднимаются на третий и входят в большую полутемную комнату.

Распятье на стене.

Поникший Иисус в терновом венце…

Дорошенко останавливается на пороге.

И навстречу ему поднимаются все, кто есть в зале.

Это — дети. Немецкие дети. Приют.

Старая монахиня в белом чепце испуганно смотрит на майора и медленно поднимает руки вверх.

И дети вслед за нею поднимают руки.

Они стоят, эти маленькие, жалкие дети, и дрожат всем телом.

Что станет делать с ними большой и страшный русский офицер?

Будет убивать их, отрывать руки, ноги, мстить?.. Он стоит в дверях, широко расставив ноги, и смотрит.

Думает ли он сейчас о Юрике, о Гале, о доме своем разоренном, о жене на виселице?..

Он молчит.

Потом, не оборачиваясь, хрипло произносит:

— Савка!

Савка молча появляется рядом.

Продолжая смотреть на детей, Дорошенко приказывает Савке:

— Этих детей… накормить… быстро… И устроить куда-нибудь… Хорошо устроить. И чтоб я их… не видел!

И, круто повернувшись, выходит из зала.

…Госпиталь.

Вася в халате сидит на койке.

— Вот вам и ноги, Вася, — говорит Галя и подает ему костыли.

Вася робко берет их. Оперся на костыли. Встал. Засмеялся.

Солнечный луч играет на полу.

— Жить буду, Галя? — весело спросил Вася.

— Будете!

— И ходить буду?

— Будете.

Вася неуверенно сделал шаг. Сморщился. Опять пошел.

— На костылях всю жизнь ходить буду, а? — вдруг обернулся он к девушке.

— Что вы! Это временно. — Она следит за его движениями с неясным вниманием матери, у которой ребенок начал ходить.

Вася уверенней зашагал по палате.

Вдруг остановился.

— А воевать буду? — тихо спросил он.

— Будете! — улыбнулась Галя.

— Буду? — обрадовался Вася и закричал: — Живем, Галя! — И поднял костыль, как шашку.

…В соседней одиночной палате лежит Ирина, девушка из Жолибужа.

Ее интервьюирует Мак Орлан, знакомый уже нам американский корреспондент.

— Колоссально! — восклицает он. — Все, что вы нам рассказали, — первый сорт. Люкс! Я напишу о вас статью «Девушка из Жолибужа». А? Хорошо? Кричит?

— Не очень… — улыбается Ирина.

— Да. Вы правы. Тогда так: «Девушка, которая убила сорок мужчин». А?

— Врагов…

— «Девушка, которая убила сорок гитлеровцев»? Мм… это уже хуже. Не кричит. — Он усмехается. — Я скажу вам в двух словах тайну прессы. Все дело не в статье, а в заголовке. Но заголовок должен кричать.

— Я дам вам заголовок, — говорит, усмехнувшись, Ирина. — Вот. «Правда о варшавском восстании». Это здорово кричит.

— Вы думаете? — Он с сомнением покачал головою. — Правда? Восстание? Мм… это слово в чисто славянском вкусе. Мистика. Американский читатель любит точные понятия.

— Я знаю, — улыбается Ирина. — Цифры, деньги, кровь. Вам нужен заголовок в таком вкусе: «Восстание, которое было куплено за столько-то фунтов стерлингов и продано за столько-то». А? Это кричит?

— О-о! — смеется Мак Орлан. — Вы могли бы быть репортером. У вас есть чутье и чувство юмора. Я очень рад знакомству с вами. — Он чуть приподымается с места и кланяется.

— Спасибо. Я тоже рада вам.

— А теперь вернемся к делу. Я имею еще последний вопрос, но очень важный. Я хочу знать, что думают теперь… когда все кончилось… что думают поляки о Бур-Комаровском, об англичанах, о русских?..

— Вы хотите знать правду?

— О да!

Ирина оглядывается вокруг.

Мак Орлан тоже.

— Вы можете говорить вполне спокойно, — тихо произносит он. — Мы одни… и говорим по-английски… я гарантирую тайну…

— Хорошо. — Ирина приподнимается с подушки и наклоняется к американцу. Он подвинулся ближе. Насторожил вечное перо. — Честные поляки… — медленно произносит Ирина. — Вас ведь интересует мнение честных поляков?

— О, конечно!

— Честные поляки, — медленно произнесла Ирина, — считают Бур-Комаровского предателем, убийцей Варшавы, русских, — она наклоняется еще ближе, — русских — освободителями Польши. (Пауза.)

— It is all?.. — тихо спрашивает Мак Орлан.

— Да, это все.

И Ирина откидывается на подушки. (Пауза.)

— Д-да… — жестко усмехается Мак Орлан. — Не кричит. — И он кладет вечное перо в карман.

— Вы думаете, я сказала неправду?

— Нет, вероятно правду. Но мой шеф не даст мне и полпенса за такое интервью.

— Очень сочувствую вам. Вы не заработали.

— Ничего. Бывает. — Он вдруг засмеялся. — Пресса — это тоже биржа. Повышение — понижение. Год назад ваше заявление пригодилось бы. Но сейчас… Сейчас русские не котируются у моего шефа.

Стук в дверь.

— Пожалуйста! — ответила Ирина.

Дверь отворилась, и в ней появился Вася на костылях. Он очень смущен.

— Я извиняюсь, — пробормотал Вася. — Мне сказали: тут девушка из Жолибужа. Может, я ошибся… и незнакомая… так я уйду. — Он смотрит на Ирину.

Она улыбается.

— Нет, вы не ошиблись. Здравствуйте, Вася Селиванов!

— Вы помните мое имя? — удивился Вася.

— Помню. Ну, а как Федор Петрович, Слюсарев, Панченко — живы?

— Все живы. Но как же, как же вы-то… запомнили?

— Как не запомнить! — тихо смеется Ирина. — Вы были первыми советскими воинами, которых я видела.