Нет. Туда нет. Нельзя. Мы идем: Брест, Москва, Влядивосток, Эмерика…

— Ишь ты! — усмехнулся Слюсарев. — Соображают! Эй, камрад, значит, выходит, путь на родину лежит-то через Москву?

— О, yes! Москва. Россия. Свобода. Эмерика. Спасибо.

— Спасибо? Ишь ты, спасибо!.. — даже законфузился Слюсарев. — Нет, ты мне лучше вот что скажи, камрад. Прочувствовал ли ты, американец, кто тебя из неволи-то спас, кто Гитлера разбил, кто мир освободил, а? Расчувствовал ли ты?

Михаил Когут мучительно морщится. Быстрая речь Слюсарева не доходит до него.

— Ты медленнее, дядя Иван! — улыбаясь, советует Автономов.

— А? Ну хорошо. Ты мне вот что скажи, камрад Михаил Когут. — Теперь он сопровождает свою речь выразительными жестами. — Кто Гитлера разгромил?

— А! — просиял Когут. — Русские.

— А кто мир освободил?.. Человечество?

— Русские.

— А кто тебя и твоих товарищей из неволи выручил?

— О, русские. Спасибо.

— Так забудешь ли ты этот факт, Михаил Когут, а? Как полагаешь, забудешь?

— О нет, нет! — закричал Когут.

— А потом, гляди, через пять — десять лет на нас войной пойдешь, а? Нет, ты мне по чести, по-солдатски скажи, пойдешь ли на нас войною?

Михаил Когут быстро поворачивается к своим товарищам и что-то взволнованно говорит им.

Американцы заволновались.

Страстно, наперебой они кричат Слюсареву, что никогда и никто не заставит их воевать против их освободителей — русских.

Они кричат это по-английски, но Слюсарев все понимает.

— Ну то-то! — говорит он. — И мы войны не любим. — Он протягивает Когуту руку. — Ну, иди! Иди, Михаил Когут, с миром. Иди через Брест, Москву-матушку, Сибирь, Владивосток. Там, в Сибири, между прочим, моим поклонись, иркутянам… А мы тут, значит, останемся. За тебя довоюем. В Берлин придем. Гуд бай, Михаил Когут!

— Гуд бай! — кричат американцы.

…Медленно пробираясь среди колонны войск, ползет фронтовой «виллис».

За рулем Савка Панченко, он мурлычет свою бесконечную песенку. Рядом сидя спит Дорошенко. Сзади — автоматчик.

Затормозил «виллис» у какого-то дома.

Савка осторожно потряс Дорошенко за плечи.

Тот что-то сонно промычал в ответ.

— Замаялся! — сказал Савка. — Та и то правда, что спать ему не приходится.

— Война… — зевая, сказал автоматчик.

— Ой, война!

Савка с сожалением посмотрел на подполковника.

— А будить треба! Сегодня хоть в хате отоспится. Сутки нашему полку на отдых дали.

…Стоит «виллис» у ворот большого и странного дома.

Над домом развевается много флагов. Словно все нации собрались здесь. Словно живут здесь люди со всего мира. Словно это — корабль интернациональной экспедиции или Ноев ковчег.

Перед домом, задрав головы, стоят Савка Панченко и Иван Слюсарев и смотрят на флаги.

— Это французский флаг, — говорит Савка. — А этот… это я знаю. Это югославский.

— А это ж какой будет, вон над трубой?

— Черт его знает! Может, бельгийский.

— Что ж они так разукрасились, а? — Слюсарев подозрительно смотрит на дом и качает головой. — Эй, Савка! Этот дом обследовать надо. Может, тут вся дипломатия живет. Поджигатели войны. — И, вскинув за плечо винтовку, решительно говорит: — А ну идем!

Они входят во двор.

Здесь стоят какие-то странные крытые фургоны.

Они разноцветные, яркие; их полированные бока почти сплошь заклеены рекламами и афишами.

Они стоят один за другим, как поезд.

Людей вокруг них нет.

Савка и Слюсарев медленно идут по двору.

Вдруг доносится до них странный рев.

Они прислушиваются.

Это… да это рычит лев.

Лев в Ландсберге?

Но лев рычит, в этом не приходится сомневаться.

К его реву вдруг присоединяется завывание гиен, крики обезьян, какое-то кудахтанье…

Савка бледнеет.

Слюсарев смеется.

— А ну взойдем! — говорит он и решительно направляется к большому сараю, откуда и доносится рев.

Савка идет за ним.

Они входят в длинное каменное здание, похожее на конюшню.

Их обдает запахом зверья.

Тоскливо подняв хобот, стоит слон.

Мечется в клетке лев.

Визжат гиены.

Лежат пони. Голодные глаза их полны слез.

Вцепились в прутья клеток обезьяны.

Людей вокруг нет.

Слон вдруг поднял хобот совсем высоко и протяжно затрубил.

— Да они же голодные! — догадался Слюсарев. Скинул мешок, порылся в нем, вытащил буханку хлеба.

И тогда из полусумрака конюшни выступил человек. Он в грязной униформе, тощий, беспокойный, с обвислыми, унылыми усами. Жадными глазами смотрит он на хлеб, но молчит.

Посмотрел на него и Слюсарев.

Ничего не сказал.

Разломил буханку надвое.

Протянул человеку хлеб.

Вторую половину отдал слону.

И человек и слон жадно схватили хлеб.

Едят.

Слюсарев смотрит.

А человек с обвислыми усами, откусив хлеб, говорит:

— Спасибо.

— А! Понимаешь по-русски?

— Не.

— Ты кто?

— Чех.

— А это цирк?

— Так есть.

А Савка все разглядывает зверей.

— Гляди, Иван! — говорит Савка, показывая на гиену. — Ну до чего ж похожа на Геббельса… чисто Геббельс!

— А ты Геббельса видел? — усмехается Слюсарев.

— А вот поймаем в Берлине, в клетку посадим, поглядим…

Гиена воет пронзительно и злобно.

Слюсарев продолжает разговор с чехом:

— А люди тут есть?

— Есть.

— Какие же люди?

— Артистки. Французы, немцы, швейцарцы, бельгийцы, югославы, чехи, болгары, поляки…

— Полный интернационал, словом? Ну-ну! Ну веди, покажи!

Чех ведет их из конюшни через двор.

Мимо фургонов в дом.

Они подымаются по грязной парадной лестнице.

В бельэтаже на дверях надпись по-русски:

«ЗДЕСЬ ЖИВУТ АРТИСТКИ ШВЕЙЦАРЫ — НЕЙТРАЛЫ».

Слова «швейцары — нейтралы» трижды подчеркнуты.

Чех хочет постучать в дверь, но Слюсарев его останавливает.

— Что ж людей беспокоить? Да еще нейтральных! — усмехается он, показывая на надпись.

Они идут по лестнице дальше.

— Тут французы. Тут бельгийцы. Тут голландские артисты, — показывает чех на двери квартир.

— А братья-славяне где? — спрашивает Савка.

Чех усмехается.

Он остановился. Потом молча показал пальцем вниз и вверх.

— Где? — не понял Слюсарев.

— А-а! — догадался Савка. — В подвале и на чердаке.

— Ишь ты! — усмехнулся Слюсарев. — Значит, выходит, и в цирках Гитлер ввел «новый порядок». Высшая раса и низшая раса. Эх вы, Европа! Допустили! Ну покажи!..

Они подымаются на чердак.

Здесь актерское общежитие.

Нары в три этажа. Грязь. Керосиновая лампа. Примус. Огрызки еды на столе.

Навстречу подымаются с нар, выходят из углов артисты разных жанров. Дрессировщики и атлеты, клоуны и акробаты, жонглеры и канатоходцы, певицы и цирковые танцовщицы. Они одеты пестро, причудливо, своеобразно; и их национальность, и жанр, и возраст, и вкус — все отразилось в костюме.

Они восторженно встречают советских воинов.

Кричат.

Аплодируют.

Музыканты ударили в барабан.

Они искренни, все эти оскорбленные и униженные Гитлером люди, освобожденные сейчас Красной Армией.

Они впервые видят советских воинов.

Кончились страшные дни бомбежек, голодовки, немецкого произвола.

Они кричат об этом радостно и восторженно.

Ничего нельзя разобрать. Только отдельные слова: «Красная Армия», «Спасибо», «Ура», «Славяне»…

Оглушенные и