Остались вновь вдвоем, два пьяноватых верных попутчика. Шли. Чуб, довольный, насвистывал.

В темноте возникали, слева и справа, слабо освещенные старые пятиэтажки. Что за район?

— Дай выпить, — сказал я Чубику. У него, в запас, оказалась еще бутылка.

— Успеешь.

— Жлоб. Не тяни душу... Дай!

Я только теперь и захотел выпить. Нож не нашли (и меня вместе с ножом не забрали), что было чудом, а может быть, неким знаком. С той, однако, оговоркой, что с этим чудом и знаком я не ловчил и не впутывал небо в свои мирские агэшные дела — Бог это Бог, он высоко. Бог меня любит, каким бы я ни был. Но знаков не подает, зачем ему мелочиться. Знаки и нетвердое умение их читать — человечьи проблемы. (Всего лишь знак, что я иду в своем русле. Я как я.)

Я стал вырывать у Чубика бутылку, обычная сцена, двое пьяных посреди улицы, мои руки покрепче его рук — Чуб не отдавал, посмеивался. Он, видно, уже хотел (надумал) где-либо сесть, остановиться: сесть и тихо обо всем выспросить и дать, наконец, вылакать мне, бедному, бутылку до дна. После чего я, по-видимому, отключусь, идти не смогу. Разумеется, он не собирался тащить пьяного через весь город. (Но и бросить меня где попало не мог.) В таких случаях выбирают не перекресток и не подворотню, а место потише, поглуше. Избавиться от собутыльника, но чтобы тот не стал тащиться улицей, кричать с матом вслед, шуметь. Нет, нет, в каком-нибудь тихом месте.

Я шел за ним, угадывая его ищущую мысль и ничуть не противясь, потому что и меня такое уединенное место — тихое, пригретое — устраивало. (Тоже собирался оставить его уснувшим.)

Душа заныла: я почувствовал, минута близка. Но стремительно нараставшее теперь возбуждение (готовность к удару) я как мог скрывал, припрятывал в нетерпеливом порыве, в алкашеской тяге к бутылке — мол, дай выпить, жмот, жлоб!..

Я, и правда, хотел выпить.

— Дай хоть глоток сделать.

— Обойдешься!

— Жмот сучий. Дай же глоток.

— Не стану на ходу открывать бутылку... Открою, когда найдем место получше. Когда присядем.

— Скот. Стукач.

— Заткнись. Ты и без бутылки уже сколько выжрал! Это мои, между прочим, друзья поили тебя весь вечер — или нет?.. В каждом доме подносили. А он еще недоволен!

— Сука! Не зря говорят, ты гебэшник!.. Что-то давно у вас не было чистки — выгонят и будешь бегать искать работенку, а? — я хохотнул. — Небось, ты искусствоведом захочешь. А знаешь, куда стукачей берут запросто и безо всякого блата? — в истопники! Потому что колоть дрова — это все время стучать! — иронизировал я заплетающимися губами, исходя жаждой. Губы ссохлись, слушались плохо, но в руки свои я верил.

Он смеялся:

— Давай, давай!.. Болтай!

— Сука. Жлоб. Глотка водки пожалел...

— Болтай!

У дома, возле слабо освещенного и захламленного подъезда — ночная машина. Мужчина и женщина. Она в нелепой шляпке. В хрущобах люди бедны. Ага, прощаются! — женщина садилась в такси. (Расстающаяся потрепанная жизнью пара?)

Огоньки такси закачались — темень, урчал мотор. Поехали... К этой минуте я понял, что мы с Чубиком среди тесно стоящих пятиэтажек. Чубику дома были так же незнакомы, как и мне. Куда он вел?

Меж пятиэтажек лежали вповал шпалы. Если бы хоть закуток, ржавая стенка, чтоб прислониться.

— На шпалы? — вяло дернулся я.

— Еще чего! Я ж сказал — выпьем в уютном месте. И чтоб не ветрено. Домишки всё какие-то сраные, хрущевские, мать его бабку! — он ругнулся, споткнувшись о первую же шпалу. Тоже устал.

А я занервничал.

— Я хоть покурю здесь. (На шпале.)

— Погоди.

Чубисов нацелился шагом в ближайший дом. Замысел был прост и читаем всяким, кому ночью случалось, спотыкаясь, искать приют. В таких домах (в хрущобах) на верхнем пятом этаже (точнее сказать, над пятым) есть еще один полуэтаж, надстройка, где вверх уже хода нет, лишь тонкая ржавенькая железная лестница упирается в запертую крышу. Там, возле лестницы, действительно можно обрести — найти, где сидеть и расслабленно пить.

Мы поднимались этаж за этажом. Пьянь знает свои гнездышки. Идти тяжело, ноги не слушались.

— Ну вот. Пришли.

Я тяжело дышал.

— Напьее-оомся! — несколько преувеличенно сказал он. — Смотри, как славно, как здесь хорошо.

Место выпало еще и лучше (и теплее), чем я предполагал, пока тяжело топал за Чубиком наверх. Этот подкрышный полуэтаж, над пятым, был захламлен и как бы весь для нас. Заставлен разобранными старыми кроватями (сетки тихо-тихо позвенькивали). Какие-то ящики. Паутина. Детская коляска. И, конечно, среди ночи сюда никто не заглянет. Дом спит.

Свет (на весь подъезд одна хилая лампочка) горел на третьем, а сюда — к нам — проникали лишь отсветы. Мы могли говорить не шепчась. Выбрать и угадать такое местечко ночью гебэшники умеют, умение и опыт, кто, если не они! Тут я не удержался: вздохнул в темноте. Вот. Уже рядом.

Сели на гладко фанерованную поверхность. Могла быть дверца большого старинного шкафа. (Как половина пинг-понгового стола.)

Пора. Я отпустил, выпустил наконец-то мою зажатую боль и мой гнев, но вместо ярости (ожидаемой) высвободилось некое неопределенное и, увы, вялое чувство. Как слабость. Как пшик. (Слишком долго шли.) Я с натугой повторял себе: пора, уже пора, нож складной, нож вынь... А Чубик, опережая меня, проверял магнитофон (заботливый, он прежде всего сделал ухо). Мы оба готовились. Он тихо щелкнул перемотку туда-сюда. Он не включил, на кой ему тратить пленку в пустоту. Но он проверил — работает ли? Туда-сюда. Не заело ли, не вышло ли что из строя, пока шли темными дворами, пока брели и спотыкались о шпалы (он и я — мы упали по разу).

Сидели рядом. Я тупо и пьяно свесил голову книзу; и также свои руки — книзу, к носкам, к ботинкам — в расслабленном ожидании алкогольного пойла (все равно какого, лучше водку, открой же скорей). Моя опущенная правая рука взяла нож. Но я не раскрыл. Настороженно подождал.

— Ладно, — Чубик вынул бутылку из кармана; стал сдергивать металлическую пробку.

Он поддевал ее ногтем. Не сумев, он поискал в кармане ключи на связке, приладил один из ключей, р-раз — и сорвал скорым движением водочную белую шапочку. Он держал бутылку наготове. А я уже раскрыл нож. И завел правую руку в его сторону. Оставалось приблизиться. Я потянулся как бы к бутылке:

— Погоди...— сказал он.

— Чего ждать?

— Расскажи. О писателях расскажи. Ты интересно рассказываешь... — Он, видно, уже включил магнитофон. В темноте каждый мог делать, что хочет.

Он хотел, чтобы я пил теперь глоток за глотком, неторопливо дурел и рассказывал. (Опасался, что я выпью полбутылки сразу.)

Я потянулся.