с явной усталостью крепко поработавшего человека. Улавливалось в этом еще и какое-то удовлетворение собой, окружающим миром, что нередко приходило раньше к Александру Ивановичу.

«А будет ли у меня удовлетворенность потом, когда я стану только лишь спокойно отбывать время на службе?»— опять привязывался он к себе…

Надя сама позвала его ужинать. Она сидела уже у торца стола, спиной к отопительной батарее — на своем любимом месте — в легком домашнем халате, посвежевшая, но не улыбающаяся. Александр Иванович вряд ли бы сказал сейчас уверенно, красивая у него жена или нет: просто некрупные черты ее лица, с русыми локонами у висков, давно уже стали привычными, родными. Но вот к улыбке ее он до сих пор был неравнодушен: она могла как-то уж очень открыто, широко и белозубо, улыбаться — вся тогда точно светилась, — и нельзя было не отозваться душой на ее радость. То, что она не улыбалась в этот раз, сразу же о многом сказало ему. Он постарался придать лицу жизнерадостное выражение, даже плотоядно прорычал, открывая дверь на кухню:

— А ну… где тут она… ррр… вожделенная картовь…

Но Надю провести было трудно.

— Что-то не клеится?.. — спросила она, внимательно, словно изучающе, глядя на него.

— Клеится, — как можно беспечнее — посипывая вроде бы от нетерпения и увлеченно нанизывая на вилку дольку поджаренного лука, — ответил он.

— Не обманывай, пожалуйста. Я вижу.

— Но ведь была бессонная ночь! О чем речь?

Надя смолкла — склонилась над тарелкой и как-то — подчеркнуто механически, ритмично звякая вилкой о тарелку, стала есть, не поднимая головы. В такой позе она могла оставаться долго, — и нужно было как-то успокоить ее, дать исчерпывающий ответ на ее вопросы.

Но вот ответа-то Александр Иванович еще не выработал даже для себя. А затевать разговор-совет в таком состоянии было рискованно. Скажи он, к примеру, что-де Валера замахивается на его должность, — выходит вот в облисполком напрямую, принимает принципиальные самостоятельные решения, ничуть не считаясь с мнением начальника, — то Надя наверняка раскраснеется, задергает губами:

— Да почему ты не осадишь его?!. Укажи ему место!.. Распустил!..

И не осади он действительно Валеру, уступи ему свои дела — все будет выглядеть потом уже так, точно он сдался, спасовал. А ему вовсе не хотелось, чтобы Надя видела его таким.

Но и не лучше мог бы обернуться и другой ответ:

— Устал, думаю уйти на рядовую должность…

Надя, конечно же, в этом случае поведет себя иначе:

— А я что тебе говорила?.. Давно пора бросить каторгу, уехать в деревню, пойти бухгалтером в какой-нибудь колхоз…

Она еще до инфаркта на самом деле предлагала ему такое. Но у него не поднималась рука поставить на себе крест, стать инвалидом, почти что иждивенцем. Надя, бесспорно, сделает вид, что все прекрасно, — хотя о деревне она, стопроцентная горожанка, судила только по своей жизни на даче, — будет стоически выносить любые лишения — совсем так, как выносила она недавно питье какого-то общеукрепляющего травяного настоя. Настой был выписан Александру Ивановичу, но он терпеть его не мог, и Надя тогда демонстративно, ради него, из утра в утро, целый месяц, не морщась, глотала ложками эту густо-зеленую бурду. С таким же видом она почти год ходила к больному отцу, который лежа, ежедневно, по часу, диктовал ей свои воспоминания — длинные, скучные, назидательные.

— Надо! — сухо, по-старушечьи поджимала губы Надя, когда Александр Иванович внушал ей отговорить деда от этой утомительной и бесполезной работы…

Еще со студенчества и до сих пор у Александра Ивановича осталось чувство непонятной и непроходящей вины перед Надей.

Однажды, уже после женитьбы, Надя призналась ему:

— Я давно видела, что ты влюблен в меня… и, кажется, уже тоже была неравнодушна к тебе. Говорила даже как-то об этом с Борисом. Но окликнулся тогда случайно, честное слово…

Она почти с первого курса приходила в их комнату, к Борису, ее земляку. Борис дружил с ней еще со школы, думал сделать предложение. Они в тот вечер пили чай, когда кто-то в вестибюле общежития заорал: — Наших бьют!

Надя вскочила вместе с ними, но вдруг, ойкнув, ухватилась за стул и, сипя и болезненно морщась, позвала:

— Саша!.. А у меня, кажется, подвернулась нога…

Она позвала именно его, возможно, потому, что он оказался последним у выхода, но Борис, на миг обернувшись, вспыхнул и хлопнул за собой дверью так, что чуть не ударил его по лицу.

— Ну и глупый! — крикнула Надя вслед Борису и, покраснев, попросила: — Саша, пожалуйста… Я вряд ли сама дойду до своего общежития…

Она шла, повисая на его руке при каждом шаге, слабо улыбаясь и морщась, и никогда в жизни он не чувствовал себя таким сильным и счастливым.

А Борис в тот вечер попал в беду. Выскочившие из общежития парни поймали одного хулигана — пьяного, с ножом, успевшего пырнуть двух человек, — но другие разбежались.

— А ну пошел!.. Собирай всех! — накинулись на хулигана.

Тот, маленький, жилистый, вырывался, кусался, царапался. И тогда его ухватили за руки и за ноги — в этом, как выяснилось потом на следствии, больше всех усердствовал Борис — и крепко, разом, посадили на землю. Хулиган стих и, беспомощно приваливаясь то к одному, то к другому, покорно повел их. Но дорогой он вдруг опустился на асфальт, лег — и изо рта у него пошла кровь. И тут только все точно опомнились…

Надя писала Борису в колонию письма, но Борис молчал, а освободившись, в институт не вернулся. Она вышла замуж за Александра Ивановича, когда он уже оканчивал институт, буквально перед защитой. А ей еще оставалось учиться целый год.

Сразу же после института он попал в аппарат управления, в техотдел, — проектировал дороги, чертил, писал. Ему дали комнатку, правда, в старом, еще дореволюционной постройки домике: жилья в городе не хватало, многие стояли на очереди по нескольку лет — и Александр Иванович в письмах к Наде хвастался их собственным уголком как свидетельством его ценности для управления. Домик был ветхий, с огромным земляным подпольем, откуда всегда страшно дуло. Дуло, оказалось, и сквозь стены. Надя, приезжавшая к нему на зимние каникулы, обнаружила вдруг в новогоднюю ночь, что пламя свечи, поднесенной к стене, точно оживало и начинало плясать.

— Какая прелесть! — смеялась Надя.

Она, беременная уже, умотанная сессией, забавлялась с пламенем, как в детстве забавляются с магнитом, и чем больше веселилась Надя, тем мрачнее становился Александр Иванович. Вид, с которым на другой день он припечатал к столу Сергея Михайловича заявление о благоустроенном