Домой Александр Иванович вернулся раньше Нади — и был этому рад: она бы сразу разглядела его состояние.

— Что-нибудь случилось?.. Снова сердце?.. Поругался с главком? — не отступала бы она.

Он наскоро умылся, переоделся, натянув спортивное, с красными лампасами, трико и засуетился на кухне. Ему казалось, что он сумеет за привычными домашними хлопотами отвлечься от неожиданных забот, которые навлек на себя. Но они, эти заботы, внезапно и странно давали о себе знать.

Он автоматически, не задумываясь, зачем и почему, включил плитку, поставил на нее кастрюлю с холодной водой и, подтащив к раковине табуретку, усевшись, начал чистить картошку.

— Раз, два, три… восемь, — нарочито вслух насчитал он, — по четыре штуки на брата…

Раньше, когда сыны были с ними, он чистил по шестнадцать штук. Это блюдо — картошка отварная, политая пережаренным салом с луком, — он научился готовить еще в студенчестве и готовил до сих пор, вечерами, когда Нади не было дома. Он, сам не зная почему, — но, кажется, специально для сынов, интригуя, называл блюдо «картоф а-ля баттерфляй» — хотя это, в общем-то, было и ни к чему: если котлеты из полуфабрикатов или супы концентрированные, которые чаще всего подавала на стол Надя, быстро приедались, то картошка хорошо шла всегда.

«А на картошку-то, я думаю, уж денег-то у нас хватит тогда», — неожиданно пронеслось в голове.

Тогда — это, вероятно, имелось в виду то время, когда он станет рядовым инженером, — и эта мысль поразила его: он ведь даже вроде бы ни разу после разговора с Валерой и не подумал о деньгах.

«Господи, — фыркнув, мотнул он головой. — Надо же!.. А ведь сколько моих бывших сокурсников, семьями, живут на зарплату простого итээровца! А у нас, в конце концов, будет еще и зарплата Нади, и сбережения… Да и сыны вон…»

Сыны, правда, были еще только на третьем курсе института. Но на днях они прислали письмо — уезжали со стройотрядом в Казахстан: «Подзаработаем — поддержим материально», — не без намека писали они.

С сынами Александр Иванович, по словам Нади, был суров.

— Я помогу вам всегда, — часто говорил он им. — Но только если увижу, что вы стараетесь самостоятельно стоять на ногах.

Он отказал им в деньгах, когда они собрались со всем классом поехать на Кавказ: многие ребята ради поездки ходили куда-то вечерами на вспомогательные работы, а его сыны, надеясь на папу, в это время, развлекаясь, барабанили в школьном ансамбле.

И джинсы с барахолки он так и не позволил Наде покупать им.

— Я, когда захотел — не джинсы! — а поступить в восьмой класс, помощником пилорамщика на лесопилке вкалывал! — не раз назидал он. — В городе, по асфальту, как у себя в деревне, босиком носился — баретки искал, подешевле…

— А продавщица даже примерять баретки не разрешила — ноги, мол, грязные, — с невинным видом припоминал Мишка.

Максим начинал улыбаться.

— Да, не разрешила! — повышал голос Александр Иванович. — И не вижу тут ничего смешного!

Наверное, это было действительно нудно, да и деньги, конечно же, имелись, но переломить себя, свои принципы Александр Иванович не мог.

Сыны мечтали стать корабелами — чем заразил их, по-видимому, дед, отец Нади, проработавший на судостроительном заводе почти сорок лет: — «Михаил Калинин»? Как же! Сам, своими руками… Там моей сварки!.. океаны бороздит!..

Но в первый год экзамен в институт сыны не сдали, устроились до лета подсобниками на заводе, а потом сдавали экзамены снова. Александр Иванович, получив от них из Ленинграда телеграмму о поступлении, даже прослезился, гордясь ими и считая, что все это — результат его воспитания.

Он положил посылать сынам дополнительно к стипендии пятьдесят рублей в месяц, но Надя, кажется, время от времени досылала еще. Во всяком случае, он обнаружил однажды у нее квитанцию на перевод ста рублей: но она в оправдание придумала какую-то несусветную историю о том, что-де эти деньги посылала не для них, а для себя — чтобы купить какие-то зимние сапоги, что ли. Александр Иванович, естественно, ей не поверил, так как сапог Наде хватало, и это, наверное, только заставило ее тщательнее прятать концы.

«В сущности, не так уж и много денег уходит у нас на все, — думал он. — И ради чего, действительно, надрываться на службе?»..

Когда Надя пришла, ужин был уже готов: ароматно дымилась картошка, сочно поблескивали разрезанные на дольки соленые огурцы.

— Ну, какой молодец! — благодарно поцеловала она его, ставя у стола сумку с продуктами.

Она сразу же заперлась в ванной и долго плескалась там — приходила в себя.

Ездить на работу ей надо было далеко, с двумя пересадками, — и эта долгая дорога заметно утомляла ее — хотя она ни разу не пожаловалась. Александр Иванович, когда мог, добрасывал Надю утрами до института, но так случалось редко — его управление находилось в противоположной от института части города.

«А потом ведь и мне придется так же добираться до службы…» — внезапно пронеслось в голове.

Он представил, как будет выходить из дома на целый час раньше, шагать в гору, к остановке, нервничать, поглядывая на часы, лезть потом с толпой в троллейбус, продираться к выходу возле управления. И в этом вдруг увиделось ему что-то ужасное, унизительное — для такого седого, солидного.

«Но ведь тысячи и тысячи седых и солидных ездят городским транспортом — и ничего», — попытался устыдить он себя.

Но хуже всего, наверное, было то, как он станет возвращаться вечером домой: без машины, пешком, проходить мимо старух — и они непременно начнут судить, рядить о нем, и уже, конечно же, смело будут делать разные замечания.

«Черт знает, что за чепуха лезет в башку», — выругался он.

Он вышел в ожидании Нади на лоджию, остановился там, облокотившись на перила. Через тихую пешеходную улицу был городской парк — и на Александра Ивановича неизменно успокаивающе действовало море зелени, колышущееся под ним. Ему почему-то всегда припоминался в это время Бомбей: как он стоял с женой на набережной, недалеко от здания аквариума, смотрел на беспредельный мутно-серый океан, над которым то там, то тут, низко, висели призрачные корабли, и как на балкон жилого дома, рядом с ним, в тень, вышел мужчина, седой, в майке, туго обтягивающей живот, и, облокотившись на перила, не спеша, вытерев прежде ладонью влажный лоб, закурил.

Трудно сказать, что тогда поразило в нем Александра Ивановича: то ли эта возможность вот так каждый день выходить и любоваться океаном — так привычно, буднично, — то ли их похожесть, даже внешняя — лицом, фигурой,