Она что-то сказала, но я не разобрала слов.

— Клер, откройте! — Я завертела ручку. И вдруг услышала, что она говорит:

— Прости. Прости меня. Черт возьми, я так перед тобой виновата.

— Клер, откройте, пожалуйста. Я хочу с вами поговорить.

— Уходи, Астрид. — Этот пьяный голос я почти не узнавала. Странно, я думала, она должна уже протрезветь или отключиться. — Запомни мой совет. Держись подальше от конченых людей.

Слышались сухие всхлипы, икание, то ли смех, то ли рвотные позывы — через дверь казалось, что Клер скептически хмыкает.

Вы не конченый человек, просто вам надо пройти через разрыв. Я хотела сказать это вслух, но не смогла. Клер сама знала. Что-то было нарушено у нее внутри, испорчено что-то главное. Она похожа на большой бриллиант с мертвой точкой внутри. Я должна была вдохнуть жизнь в эту мертвую точку, но у меня не получилось. Не помогло. Она все равно позовет Рона, куда бы он ни уехал, и скажет: «Ты прав, давай отправим ее обратно, я не могу жить без тебя».

— Не отправляйте меня обратно, — сказала я через дверь.

— Твоя мама была права. — Слова слипались у нее во рту. За дверью что-то с грохотом упало. — Я дура. Меня тошнит от самой себя.

Моя мать. Опять она все разрушает. Все письма, которые удалось перехватить, я отправила обратно, но что-то, видимо, попало в руки Клер. Я опустилась на пол и схватилась за живот, как раненая, пихающая обратно вывалившиеся внутренности. Вдруг нестерпимо захотелось вернуться к себе, броситься на кровать, под теплое одеяло, и заснуть. Но я поборола это желание, стараясь придумать, что можно сказать Клер.

— Она вас совсем не знает.

Ее кровать скрипнула, послышались нетвердые шаги.

— Он не вернется, Астрид, — сказала она из-за двери. Голос доносился до меня, сидящей на полу, как сквозь радиопомехи. — Теперь он со мной разведется.

Надеюсь, что так. Тогда у нее, у нас двоих будет шанс выжить, — тихо, без его приездов, без шлейфа страха и подозрительности, без фальшивой надежды, без разбитого Рождества, без возвращений Рона как раз в тот момент, когда Клер начинала привыкать к его отсутствию. Это было бы великолепно. Она больше не будет притворяться, затаивать дыхание, прислушиваться к его телефонным разговорам.

— Вы знаете, Клер, это не самая худшая вещь на свете.

Послышался пьяный смех.

— Семнадцать лет! Скажи мне, малыш, какая же самая худшая вещь на свете?

Мой палец бродил по изгибам древесного узора на двери. Попробуйте пожить в приемных семьях, когда мать в тюрьме, чуть не сказала я. Попробуйте сделать что-нибудь, когда единственный человек, которого вы любите, съезжает с катушек. Попробуйте очутиться в самом замечательном доме из всех, где вам приходилось жить, и услышать разговор о том, что вас отсылают обратно.

И все-таки я никогда не хотела бы стать Клер. Лучше уж быть такой, как я, даже моей матерью, запертой в тюрьме на всю жизнь, задыхающейся от собственной злобы, чем стать Клер, боящейся грабителей и насильников, сокрушающейся из-за мелких зубов и дурных знаков. Лучше быть кем угодно, чем мучиться, что глаза якобы несимметрично посажены и приемная дочь убила рыбу молотком, гадать, любит тебя муж или нет, любил ли когда-нибудь вообще или думал, что ты — это другая женщина.

Я хотела прижать ее к себе, защитить, но что-то у меня внутри отталкивало Клер. Это же Клер, она любит тебя, твердила я себе, но больше этого не чувствовала. Ведь она даже о себе не могла позаботиться. Океан уносил меня прочь, Клер протягивала мне руку, стучала в комнату, хотела войти. Не в моих силах дальше спасать ее. Древесный лабиринт, по которому я вела пальцем, кончился тупиком, «павлиньим глазом».

— Моя мать сказала бы, что самая худшая вещь на свете — потеря уважения к себе.

Из-за двери опять послышались рыдания. Мучительные, отчаянные, я чувствовала их у себя в горле. Клер стукнула в дверь кулаком. Или, может быть, головой. Это было невыносимо. Я должна была отступить, спрятаться во лжи.

— Клер, вы же знаете, Рон вернется. Не расстраивайтесь, он же вас любит.

Мне все равно, вернется он или нет. Рон хотел отослать меня обратно, и я надеялась, что он расшибет в лепешку свою «альфа-ромео», так гармонирующую с его седыми волосами.

— Если бы я знала, что такое уважение к себе, — сказала Клер из-за двери, — тогда, может быть, я ощутила бы его потерю.

Как мне хотелось спать. Глаза закрывались. Прислонившись головой к двери, я тупо смотрела на мигающие елочные лампочки в гостиной, на иголки, присыпающие неразвернутые подарки.

— Вы хотите поесть? Принести вам чего-нибудь?

Клер ничего не хотела.

— Я пойду возьму что-нибудь в холодильнике. Сейчас вернусь.

Сделав сандвич с ветчиной, я зашла в гостиную. Пол был усыпан иголками, они хрустели под ногами. Бутылки с ликером не было, видимо, Клер унесла ее к себе. Кажется, похмелье растянется на всю жизнь. Нарисованный мной портрет валялся на кофейном столике. Я отнесла его к себе в комнату, поставила на стол. Глядя в темные глаза на портрете, я слышала ее голос: «Что ты хочешь, Астрид, бриошь или круассан? Куда бы ты поехала, если бы могла отправиться в любую страну мира?» Я провела пальцем по нарисованному лбу, круглому, высокому, как у готических мадонн. Опять вернулась к двери Клер, постучала.

— Клер, пустите меня.

Послышался скрип кровати, ее попытки встать и проковылять три шага до двери. Клер нащупала замок. Я открыла дверь, и она упала обратно, поползла под одеяло, как слепое животное в нору. Слава богу, она больше не плакала, она вот-вот должна была заснуть. Я выключила Леонарда Коэна.

— Как я замерзла, — промямлила Клер. — Иди сюда.

Я забралась к ней, прямо в одежде. К ногам прижались ее холодные ступни, тяжелая голова опустилась мне на плечо. Подушка пахла вишневым ликером, немытыми волосами и «Л'эр дю тан».

— Побудь со мной. Обещай, что никуда не уйдешь.

Сжимая ее ледяные руки, я лежала рядом с ней и смотрела, как она засыпает, при свете лампы на столике. Клер теперь никогда не выключала ее. Рот открылся, послышался низкий тяжелый храп. Все будет нормально, сказала я себе. Вернется Рон домой или не вернется, мы с Клер выкарабкаемся. Он не отошлет меня обратно. Рон просто не хотел замечать, как серьезно ее положение. Именно это ему и было нужно — хорошая демонстрация.

Когда я проснулась, Клер еще спала. Стараясь не тревожить ее, я встала и пошла на кухню. Было тихое, солнечное, ясное утро. Заливая молоком хлопья, я порадовалась, что Рона нет. Будь он здесь, то и дело раздавались бы телефонные звонки, завывания кофемолки, Клер с нарисованной улыбкой пошла бы готовить завтрак. Я решила подольше оставаться в шелковой пижаме. Достала новые краски и стала рисовать солнечные квадраты на досках пола, большие, как желтые подносы, взбирающиеся по шторам лучи. Мне нравилось это утро. Помню, как я играла с солнечными зайчиками на кухне нашей с матерью квартиры, пока мать еще спала. Маленькая, я сидела, прислонившись к корзине с бельем, и совала в солнечное пятно ладони, блестящую ложку. Помню, как падали из окна лучи, помню ласковое тепло на ладони.