Закончив, я пошла проведать Клер. Она еще спала. В комнате были серые сумерки, утренний свет не проникал сквозь закрытые жалюзи на застекленных дверях, выходящих на запад. Было душно. Клер лежала, вытянув руку на одеяле. Рот был открыт, но она больше не храпела.

— Клер? — Я приложила щеку к ее щеке. От нее пахло вишневым ликером и чем-то металлическим. Она не шевельнулась. Я тихонько потрясла ее за плечо. — Клер!

Ни звука, ни малейшего движения. У меня вдруг встали дыбом волоски на руках и на шее — не было слышно, как она дышит.

— Клер! — Я трясла уже сильнее, но ее голова только моталась, как у игрушечного жирафа Оуэна. — Клер, проснитесь! — Я приподняла ее за плечи и резко отпустила. — Клер!! — кричала я ей в лицо, надеясь, что она откроет глаза, положит ладонь на лоб и скажет: «Не кричи, у меня голова болит». Нет, это невозможно. Она притворяется, играет. — Клер!! — кричала я еще громче, прикладывая ладони к ее груди, отчаянно прислушиваясь к дыханию. Ничего.

Я посмотрела на прикроватный столик, обвела взглядом пол. Далеко в углу, рядом с пустой бутылкой из-под ликера, валялся пузырек с таблетками. Вот что упало и покатилось, когда мы с Клер вчера разговаривали через дверь. Пузырек был открыт, таблетки высыпались — маленькие розовые бусинки. «Буталан», значилось на этикетке. От бессонницы. Не принимать вместе с алкогольными напитками. Не работать с машинами и механизмами.

Звуки, вырвавшиеся у меня из горла, даже криком уже нельзя было назвать. Как мне хотелось швырнуть что-нибудь в жирные, заплывшие глаза Бога. Я швырнула коробку с салфетками. Латунный колокольчик. Выключив лампу на столике, я достала из-под кровати ящичек с магнитом и в ярости швырнула его к окну. Ключи, ручки, ножницы Рона покатились по полу. Склеенные полароидные фотографии. Зачем?! Я сорвала жалюзи с французских дверей, в комнату хлынул свет. Вынув из-под кровати модельный башмачок Клер с высоким каблуком, я ударила по оконному стеклу. На руке появилась кровь, но я ничего не чувствовала. Взяла ее серебристую щетку для волос и швырнула в круглое зеркало — с оттяжкой, как в бейсболе. Схватила телефон и колотила им о подголовник кровати, пока он не развалился у меня в руках, оставив на дереве розоватые зазубрины.

Измученная, я не знала, что еще сломать или швырнуть. Села на кровать и взяла Клер за руку. Какая холодная. Я приложила ее к своей мокрой горячей щеке, стараясь согреть, отвела с лица темные волосы.

Клер, если бы я только знала. Моя прекрасная идиотка Клер. Я положила голову ей на грудь, где не билось сердце. Мое лицо было совсем рядом с ее лицом на подушке, я старалась почувствовать дыхание, которого не было. Какая бледная. Холодная. На ледяной, чуть-чуть обветренной руке свободно крутилось обручальное кольцо. Велико. Я покрутила его, поцеловала холодную ладонь, все эти линии, из-за которых она так расстраивалась. Одна, тонкая, но глубокая, шла от края ладони и пересекала линию жизни. Такой рисунок означает трагическую случайность, говорила Клер. Я провела по ней пальцем, скользким от слез.

Трагическая случайность. Невыносимо было так думать, но это возможно. Вполне возможно, что Клер не собиралась умирать. Вряд ли она стала бы обставлять свою смерть таким образом, даже голову не помыв. Нет, она приготовилась бы, все было бы идеально. Написала бы письмо с пятью объяснениями, десятью извинениями. Может быть, вчера она просто хотела уснуть.

Из горла вырвался смех, горький, как белладонна. Да, это могло быть трагической случайностью. А что вообще не случайность? Кто — не случайность?

Я покатала в руке пузырек. Таблеток осталось около половины. Butabarbitol sodium, сто миллиграмм. Он жег мне ладонь. Всегда случается самое худшее, зачем я старалась об этом забыть? Теперь это не просто пузырек, это дверь. Взбираешься на круглое горлышко и ныряешь, чтобы оказаться в совершенно другом месте. Можно выйти из игры. Обменять фишки и выйти.

Розовые бусинки поблескивали внутри. Я знаю, как это сделать. Надо принимать их постепенно, не как в кино, где снотворное пьют горстями. От этого только вырвет. Надо выпить одну, подождать несколько минут, потом еще одну. Запить вишневым ликером. Одну за другой, пара часов — и ты заснешь, все будет кончено.

В доме было тихо. Слышалось тиканье часов у нее на столике, шорох проезжающих машин. В разбитое окно лился свежий воздух. Клер лежала на подушке в цветочек с открытым ртом, яркий утренний свет подчеркивал красный купальный халат. Я потерлась щекой о мягкий ворс этого халата, который Рон подарил ей, который она столько дней не снимала. Господи, как меня тошнило от этого халата, от его веселеньких красных клеток. Он всегда был слишком ярким для Клер, он не шел ей. Рон ничего о ней не знал.

Щелкнув крышкой, я бросила пузырек на кровать. Надо снять с нее этот халат, пока никто не пришел. Это самое меньшее, что я могу сделать. Я стянула одеяло на пол. Халат был весь перекручен, на спине сбился в ком. Развязав пояс, я сняла его с Клер — какая она была худенькая, какая белая в потоке света из окна, каждое ребрышко отчетливо просматривалось. Я медленно опустила ее на подушку — тихо, тихо, — невозможно было смотреть ей в лицо. Она напоминала Христа из грушевого дерева. В шкафу я нашла розоватый ангорский свитер, он гораздо больше шел Клер — приглушенный цвет, нежная мягкая шерсть. Как мне нужны были теперь мягкость и нежность. Я потерлась лицом о свитер, слезы закапали на него. Усадить Клер было трудно, мне пришлось прислонить ее плечом к себе. Вдыхая запах ее волос и духов, я едва могла дышать, но все-таки как-то продела ее голову в воротник, руки в рукава, опустила мягкую шерсть вдоль холодного твердого тела. Потом села рядом и обняла ее, уткнувшись в шею.

Я уложила ее на подушку, как сказочную принцессу в хрустальный гроб. Поцелуй должен был разбудить ее. Не сработало. Я закрыла ей рот, разгладила простыни и одеяло, нашла в свалке на полу серебристую щетку и расчесала ей волосы. Это немного успокаивало — я расчесывала Клер волосы, когда она была жива. Она даже со мной не попрощалась. Когда мать уходила, она тоже никогда не оглядывалась.

Надо было позвонить Рону, я понимала. Но мне не хотелось делить ее с ним, мне хотелось, чтобы Клер была только со мной еще хоть немного. Когда Рон приедет, я навсегда останусь без нее. Он даже не знал ее, черт возьми. Подождет.

Мысль о том, что я была совсем рядом с ней в момент смерти, не шла из головы. Если бы я вовремя проснулась. Если бы только я хоть на минуту представила, что может произойти. Мать всегда говорила, что у меня отсутствует воображение. Клер звала меня, и я к ней не вышла. Даже дверь не открыла. Сказала ей, что самая худшая вещь на свете — потеря уважения к себе. Как я могла ей такое сказать? Господи, разве это самая худшая вещь на свете? Далеко не самая худшая. Даже рядом не стояла.

За окном в саду шевелилась под ветром трава, не стриженая, но ярко-зеленая на скупом зимнем солнце. Китайский вяз плакал, как ива, по ветвям стекали крошечные капельки. Луковичные уже отошли, но розы цвели бешено — ярчайший красный «М-р Линкольн», бледная «Пристина» с нежными прожилками. Земля вокруг них была усыпана красными и белыми лепестками. Комната пропиталась запахом «Л'эр дю тан», флакон которого я разбила. Его крышка, голубки из дымчатого стекла, выглядела теперь как макет надгробия.