Он имел в виду коридорные стены. Все коридоры в «Маке» были раскрашены сценами из джунглей— пальмами, слонами, высокой травой, африканскими хижинами с конусовидными соломенными крышами. Исполнение было примитивное, натурализм Руссо без всякой романтики, опасной таинственности, но это рисовали не дети. Нам не разрешали раскрашивать стены, начальство нанимало каких-то специалистов по детским иллюстрациям, дизайнеров интерьера. Наверно, боялись, что наши рисунки будут слишком уродливы и печальны. Им было невдомек — большинство детей нарисовали бы то же, что эти художники. Мирные королевства, где никогда не происходит ничего плохого, парящих орлов и играющих львов, африканок с кувшинами на голове, цветы без органов размножения.

— Я здесь уже четвертый раз, — сказал Пол Траут.

Вот почему я не видела его нигде кроме комнаты творчества. Те, кто сбежал из приемной семьи, теряли право проводить вечера на общей территории, выходить из отделения для мальчиков или для девочек. Но я понимала их. В «Маке» было не так уж плохо. Если бы не жестокость других детей, было бы неудивительно, что кто-то считал это место почти раем. Место, где одновременно живут столько поломанных жизнью людей, не может не стать похожим на любую другую тюрьму или психиатрическую лечебницу. Как ни раскрашивай коридоры, кошмары не исчезают. Каким бы зеленым ни был газон, как бы ни были внимательны и добры социальные работники и персонал, сколько ни устраивай пикников и походов в бассейн, это было чудо, что мы еще могли смирно сидеть за обедом, смеяться перед телевизором, проваливаться в сон.

Пол Траут был не единственным беглецом. Их было очень много. В приюте — хоть какие-то правила, регулярное питание, нормальное обращение. Здесь было безопаснее. «Мак» был полом, ниже которого уже не упадешь. Наверно, те, кто возвращается в тюрьму, чувствуют то же самое.

— Зачем ты остригла волосы? — спросил Пол. — Они были красивые.

— Привлекали внимание.

— Я думал, девушкам это нравится.

Во рту появился неприятный привкус. Я улыбнулась. Может быть, он немало знает о потерях и побоях, но понятия не имеет, что значит быть красивым. Откуда ему знать? Привык с этой кожей к тому, что все отворачиваются, не замечают огня в его ясных карих глазах. Наверняка он считал, что красота и внимание к ней то же самое, что любовь.

— Иногда от этого больше вреда, чем пользы, — сказала я.

— Все равно ты красивая. — Он пошел обратно к своему стулу. — Ты не можешь ничего с этим сделать.

Я нарисовала темные волосы Клер, красные и синие блики на них.

— Для меня это ничего не значит. Это важно только для других.

— Ты так говоришь, словно это ерунда какая-то.

— Так и есть.

Что дает красота, если ты не собираешься использовать ее как ключ или как молоток? Просто игрушка для других людей, предмет пользования или восхищения. Или презрения и зависти. Предлог для мечты, как картина на белой стене. Так много девушек хотят, чтобы их красоту использовали, чтобы о них мечтали.

— Ты просто не знаешь, что значит быть уродом. — Он смотрел на рисунок, какую-то научно-фантастическую сцену. — Женщины относятся к тебе, как к больному заразной болезнью. А если в минуту слабости позволяют тронуть себя, то заставляют потом расплачиваться. — Он хотел сказать еще что-то, но сомкнул губы. Сказано было и так достаточно. — Какая-нибудь вроде тебя низа что не подпустит меня к себе.

С чего он взял, что он урод? Плохая кожа может быть у кого угодно.

— Я никого к себе не подпущу, — сказала я наконец, рисуя аптечный пузырек с буталаном на коврике у ее кровати. Яркие розовые пятнышки на фоне темного ковра.

— Почему?

Почему? Потому что я устала от мужчин. Стоящих в дверях, подходящих слишком близко, пахнущих пивом или виски пятнадцатилетней выдержки. От мужчин, которые не идут с тобой дальше приемной в больнице, которые уезжают в сочельник. Мужчин, которые хлопают дверью, которые внушают любовь к себе, а потом передумывают. Целый лес парней, из-за каждого куста на тебя пялятся, хватают за грудь, машут деньгами, мысленно опрокидывают тебя и берут то, что считают своим.

Потому что у меня перед глазами до сих пор стоит женщина в клетчатом красном халате, ползущая по ступенькам крыльца. Женщина в белом кимоно на крыше, под раскаленным ветром, решительная и молчаливая. Женщины с таблетками, с ножами, женщины, красящие волосы. Женщины, мажущие яд на дверные ручки из-за своей любви, готовящие столько блюд к приезду мужа, что их невозможно съесть, стреляющие почти в упор. Потому что это игра, я знаю уже, чем она кончается, и не хочу пробоваться ни на одну из ролей. Это даже не игра случая, когда захватывает азарт. Это русская рулетка.

Напротив шкафа Клер я нарисовала зеркало, хотя на самом деле его там не было, и в красноватой дымке свою собственную фигуру с длинными светлыми волосами в алом рождественском платье, которое у меня не было случая поносить. Это та я, которая умерла вместе с ней. Вокруг своей шеи я нарисовала алую ленту, она была похожа на порез.

— Ты лесбиянка? — спросил Пол Траут.

Я пожала плечами. Может быть, так было бы даже лучше. Что я чувствовала, когда Оливия танцевала со мной, когда Клер поцеловала меня в губы? Не знаю. Люди просто хотят быть любимыми. А слова? Что — слова? Они точные и конкретные — стул, глаз, камень, — но когда начинаешь говорить о чувствах, они становятся слишком застывшими, недостаточно гибкими. Они называют только одно, а не другое вместе с ним, они не могут показать все оттенки. В каждом определении что-нибудь упущено. Вспомнились любовники матери, Джереми, Джизес, Марк, худощавый молодой человек с ясными глазами и голосом, нежным, как атлас, касающийся голой груди. Вспомнилась Клер, как чудесно она танцевала в гостиной — жете, па де буре, — как я любила ее.

— Разве это важно?

— Тебе вообще хоть что-нибудь важно?

— Выживание. — Даже это сейчас не казалось мне правдой. — Наверно.

— Невелики запросы.

Я рисовала бабочек в комнате Клер. Махаон, парусник, капустница.

— Дальше этого я пока не пошла.

Когда ему разрешили выходить по вечерам, мы иногда гуляли по Большой Поляне. Девочки звали его моим парнем. Просто еще одно слово, не вполне отражающее суть. Пол Траут был здесь единственным человеком, с которым я могла поговорить. Он хотел встретиться, когда мы выйдем из «Мака», спрашивал адрес или телефонный номер, по которому можно будет связаться со мной. Я не знала, где могу оказаться. Матери нельзя было доверять пересылку писем, я решила вообще не давать ей мой новый адрес. Пол сказал, что в Голливуде есть магазинчик комиксов, можно писать туда, он получит письма, где бы ни оказался. «Только пиши на конверте — „Для Пола Траута"».

Жалко, что ему вскоре нашли место, отправили в групповой дом в Помоне. После моей дружбы с Дейви Пол был единственным из детей, с которым мне нравилось проводить время. Он хоть немного понимал, через что я прошла. Мы только начали узнавать друг друга, а ему уже надо уезжать. Давно пора привыкнуть, рано или поздно все от тебя уходят. Пол подарил мне на память рисунок: я — супергероиня, в белой обтягивающей майке и рваных шортах. Мое тело явно стало для него предметом самого тщательного наблюдения и обдумывания. На рисунке я только что расправилась с косматым байкером — нога в ботинке «Док Мартенс» на его залитой кровью груди, в руке дымящийся пистолет. Застрелила прямо в сердце. Над моей головой красовалась надпись: «Я никого к себе не подпущу!»