Андертон опустил плечи и, потупившись, устало произнёс:

— Чарли Вермильон. Вот видите? Мы можем вырастить из всех наших пациентов лауреатов Нобелевской премии, но нас все равно будут попрекать Чарли Вермильоном. Бросать его нам в физиономию, фигурально выражаясь. Он являет собой самый яркий пример того, о чём я вам только что сказал.

— Не могли бы вы пояснить ещё раз?

— Чарли Вермильон страдал сильным психозом. Его болезнь носила хронический характер и, скорее всего, была неизлечимой. Склонный к насилию педофил, общественно опасная личность. Без вопросов. Но в условиях нашего учреждения и с помощью правильно подобранных лекарств Чарли Вермильон стал образцовым пациентом.

— И вы считали, что ему можно доверять?

— Абсолютно. Парень пользовался у нас всеми привилегиями. Впрочем, — усмехнулся Андертон, — по нашей территории не бегают детишки.

— И как же он к вам угодил? — в тон ему спросил я.

— Напал на ребёнка, — немного подумав, ответил Андертон. — Это произошло в туалете. Насколько я помню, отец пришёл на помощь сыну, и Чарли довольно сильно порезал папашу.

— Порезал?

— Да. Ножом для вскрытия устриц. Это была его работа. Он открывал раковины в одном из ресторанов Французского квартала.

— И его не посадили?

— Нет, он был оправдан по причине наркотического психоза.

— Выходит, парень остался на свободе?

— Не совсем… Он провёл девятнадцать лет по известному вам адресу, поэтому я не могу сказать, что он остался «на свободе». Но всё дело в том, что у нас не было выбора. Да, Чарли Вермильон должен был постоянно принимать лекарства. Без терапии этот человек мог пойти на насильственные действия. Но выходя из дверей нашего учреждения, он точно знал, что хорошо и что плохо — мог отличить добро от зла.

В его словах имелся смысл. Недоумение вызывал лишь один пункт.

— И для этого… потребовалось девятнадцать лет?

— Он подал петицию об освобождении, — пожал плечами Андертон.

— И он ждал девятнадцать лет, прежде чем ходатайствовать об освобождении?

— Нет, он ничего не ждал. Кто-то подкинул ему эту идею. Скорее всего, другой пациент.

— Вы не догадываетесь, кто именно?

Андертон поднял на меня глаза, нахмурился, и я увидел, как он вдруг напрягся. Я понял, что дёрнул не за ту нить.

— Я не вправе обсуждать конкретные случаи, — холодно произнёс он.

— Прошу прощения, — заторопился я, — я вас прекрасно понимаю. Но это была такая яркая иллюстрация к вашим словам…

— Мы обязаны соблюдать конфиденциальность в отношении всех наших пациентов.

Но я уже не смог держать себя в узде.

— Да, но ведь Вермильон уже мёртв, не так ли? — Мгновенно поняв, что совершил непростительную ошибку, я попытался сменить тему.

Я спросил его о годах учёбы, поинтересовался докторской диссертацией, прошлой работой. Одним словом, постарался восстановить доверительные отношения, но доктор был начеку.

Я убеждал его предстать со временем перед камерой, что несколько смягчило сердце доктора, но тем не менее он снова повторил, что должен будет прежде посоветоваться со своими «боссами».

— Боюсь, что все мои комментарии сведутся к обсуждению самых общих проблем и сугубо гипотетических случаев.

Я заверил его, что не возникнет никаких проблем, и предложил вместе поужинать в один из тех нескольких дней, которые я намеревался провести в этой округе. За мой счёт, естественно.

Очередная ошибка. Он вдруг обхватил себя за плечи, а его губы превратились в одну тонкую линию.

— Несколько дней в нашей округе? — переспросил он. — А вам известно, что ближайший мотель находится в Ампире, и боюсь, эта дыра придётся вам не по вкусу.

— Я хотел сказать, что задержусь в Новом Орлеане, а туда добраться не проблема.

— Итак… — Аидертон посмотрел на часы и поднялся с кресла. Беседа закончилась.

Я тоже встал, подумав, что полностью провалил интервью и не знаю, что делать дальше. Может, следует связаться с семьёй Рамирес? Они вчинили иск, и им, возможно, известно что-нибудь новое? Кроме того, имеется адвокат, помогавший Вермильону составить прошение об освобождении. Это ходатайство должно найти отражение в каких-то доступных публикациях. Я могу раздобыть имя адвоката, найти этого человека и выяснить, что заставило его заняться делом Чарли Вермильона.

Я размышлял об этом, следуя к дверям за доктором Андертоном. И тут заметил в одном из стоящих у стены деревянных шкафов нечто такое, от чего мои волосы встали дыбом.

За стеклом шкафа находилась выставка поделок, создателями которых были обитатели заведения. Я знал, что изготовление разного рода предметов входит в терапевтическую программу многих психиатрических больниц. В шкафу размещались небольшие скульптуры, керамика, рисунки, вышивка и вязаные вещи. На каждой вещице имелась дата её изготовления. Самые старые, как я успел заметить, датировались тридцатыми годами прошлого века. Среди экспонатов были и фигурки оригами. Я увидел целый зоопарк крошечных бумажных зверьков. Носорог, слон, лев и… копия кролика, найденного в спальне детей.

Через мгновение я стоял у шкафа, прижав указательный палец к стеклу. Перед набором фигурок находилась небольшая, сложенная углом картонка, на которой значилось: 1995.

Я лишился дара речи. Сердце в груди стучало тяжёлым молотом. И вот, словно со стороны, я услышал свои слова:

— Кто сделал эти фигурки оригами? Вермильон?

— О нет. Великий Боже, Чарли был страшно далёк от всякого рода искусства. Подобная работа уж точно выходила за рамки его способностей. — В докторе снова пробудились подозрения, и он спросил: — Почему вас это интересует?

У меня не было сил оторвать взгляд от кролика, и я не знал, как поступить. Андертон уже опустил забрало на шлеме своих бюрократических доспехов. Проймёт ли его, если я скажу ему правду? Назовёт ли он имя пациента, сделавшего этого кролика?

— Доктор Андертон, я должен вам кое в чём признаться…

Через тридцать секунд я понял, что совершил ещё одну и теперь уже окончательную ошибку. Андертона совершенно не интересовали мои слова, он был вне себя от того, что пал жертвой обмана. Больше всего его злило то, что предложение поучаствовать в телевизионном фильме оказалось с моей стороны чистым блефом. Я пёр напролом, требуя назвать имя пациента, создавшего зоосад из фигурок оригами. Я говорил, что нашёл такого кролика на туалетном столике моего сына. Я изложил ему свою гипотезу о том, что Чарли на самом деле не убивал близнецов Рамирес и убийцей был человек, сложивший из бумаги этого кролика.

— Для меня ваша теория выглядит совершенно дикой, — ответил он. — Я имею в виду этих девушек из Лас-Вегаса и всё такое прочее. Не представляю, как вы могли установить все эти связи?