— Леонардо! — воскликнул я. — Позвольте поздравить вас с бесподобной иллюзией.

— Благодарю, Никколо. Значит, пока вам нравятся нынешние увеселения?

— Изумительные представления. Но мой кубок опустел, а вы, видимо, еще даже не вкусили даров Бахуса. Давайте-ка разыщем виночерпия!

Удалившись в пустынный уголок, мы провозгласили несколько тостов: за отвод Арно, за бессмертную славу, за дружбу и за благополучное завершение наших рискованных отношений с герцогом. У меня создалось впечатление, что Леонардо скоро распрощается с Чезаре, хотя и не говорил этого.

Он обратил мое внимание на нескольких любопытных гостей празднества, включая молодого красавчика, который болтал с римской «гетерой». Его имя, как он сказал, Пьеро Торриджано.[40]

— Он уже успел завоевать некоторую славу, — пояснил Леонардо, — будучи одновременно солдатом и скульптором.

— Странное сочетание, — заметил я. — И он преуспел в обоих занятиях?

— Безусловно, как солдат он далеко превзошел нас с вами, а что касается его скульптур… — Он скривился и покачал головой.

— Значит, не гений? — со смехом уточнил я.

— Боюсь, что нет, хотя я почувствовал к нему гораздо большее расположение после его рассказа о том, как однажды он прицельным ударом расквасил нос Микеланджело.

— Микеланджело? — Это имя я где-то слышал. — О, не тот ли это скульптор, о котором твердят, что…

— …что он превосходит меня гениальностью?

Я решительно возразил, заявив, что собирался сказать совсем другое. Но Леонардо лишь улыбнулся:

— Да, именно он.

— А что о нем думаете вы? Так ли он гениален, как говорят?

— По-моему, он исключительно одаренный художник, но высокомерный, задиристый и в целом малоприятный молодой человек.

— A-а, понятно, — протянул я, решив, что лучше замять эту тему, и пробежал взглядом по фланирующим гостям. — А где, кстати, Доротея?

— Не знаю, — ответил Леонардо. — Я и сам только что подумал о ней.

И тогда я вдруг увидел, как она медленно проходит через расступающуюся толпу. Глаза всех гостей невольно провожали взглядами ее изумительную фигуру, затянутую в голубое, расшитое серебром платье, и более того — что казалось мне невозможным всего пару часов тому назад, внезапно произошло: с непринужденной естественностью, подарившей приятную, парализующую слабость.

— Mamma mia![41]— простонал я.

Леонардо нахмурился.

На полу — лужа урины. На полу — брызги крови. На полу — два пальца и одно ухо.

Рамиро да Лорка прикован цепями к стене. Обнаженный толстяк. Белокожий и волосатый. Кричащий, окровавленный и возносящий молитвы.

— А я и не догадывался, Рамиро, что вы так религиозны. Микелотто, вы знали, что наш Рамиро религиозен?

Микелотто, отрицательно покачав головой, добавил:

— Хотя я знал, что он развлекался с мальчиками.

Я расхохотался:

— Он… да уж правда ли? Ах, наш великан дьявольски развратен! Всего два пальчика и ушко, а вы уже признались почти во всех грехах.

— Во всех! — заорал он. — Я признался ВО ВСЕМ! Чего еще вы хотите от меня?

— Зачем же так кричать? — тихо спросил я. — В отличие от вас, у меня еще есть уши. — И, убрав улыбку, заметил: — Но все-таки у меня возникло ощущение, что вы забыли о какой-то малости.

— НЕТ! — завопил Рамиро, глянул на меня и тут же засипел дрожащим голосом: — Нет, клянусь вам, мой господин. Я рассказал вам все.

— Гм-м… давайте-ка припомним ваши признания, ладно? Итак, вы сообщили, что вступили в сговор с Вителлодзо и Оливеротто. Что вы строили козни против меня…

— Да. Да, я виноват. И очень сожалею.

— Я прощаю вас, Рамиро.

Он уставился на меня с открытым ртом и вытаращенными глазами:

— Вы… вы… п-п-прощаете меня?

Я развел руками:

— Да, а почему бы и нет? Я милосерден. У нас нынче рождественские праздники. Вы сказали, что раскаялись. Поэтому я готов отпустить вас.

Я посмотрел ему в глаза — надежда боролась с неверием. Надежда победила.

— Освободите его, Микелотто.

Тот направился к узнику.

— О, благодарю вас, благодарю вас, мой господин!

— Нет, погодите-ка, — воскликнул я. Микелотто остановился. Рамиро замер. — Я только что вспомнил кое-что, — произнес я. — Кое-что неприятное. Когда вы сопровождали донну Лукрецию в Феррару… В прошлом январе… вы помните?

— М-м-мой господин?

— ВЫ ПОМНИТЕ?

Рамиро судорожно вздохнул. Его губы затряслись:

— Д-д-да, мой господин.

— Ладно, — произнес я с мягкой кротостью. — Хорошо. Тогда, вероятно, вы также вспомните, что говорили донне Лукреции. В один из вечеров вашего путешествия. Какие-то оскорбительные слова… ставившие под сомнение ее честь.

— Мой господин, я не понимаю, о ч-ч-чем вы…

Я ударил Рамиро в его большое жирное брюхо. Вся его плоть с мышцами и органами всколыхнулась, как квашня. Он с трудом перевел дух. Его голова ударилась о стену. Он застонал от боли. Глаза его закатились.

Я бросил взгляд на мою перчатку из белой лайки, испачканную потом и кровью, стащил ее с руки и бросил на пол.

— Мне известно, Рамиро, что вы говорили. Там присутствовало много свидетелей. Но я хочу, чтобы ВЫ САМИ сказали мне. Сказали мне те самые слова, которыми оскорбили мою сестру.

— Я не могу… не могу вспомнить… — пробормотал он, покачав жирной головой.

— Отрежьте ему член, — велел я Микелотто. — Он такой крохотный, что вряд ли Рамиро будет по нему скучать.

— Не-е-ет! НЕТ, УМОЛЯЮ!

— Говорите, придурок, что вы сказали моей сестре.

— Я сказал… сказал… э-э…

Я кивнул Микелотто. Тот оттянул член Рамиро и резанул по нему бритвой. Кровь брызнула фонтаном. Я смахнул красные капли с моего камзола. Член валялся на полу — белым червяком, сочащимся кровавой спермой.

Рамиро завопил, забился головой об стену. Из его рта заструился алый ручеек — идиот прикусил язык.

— Не стоит терзать себе язык, Рамиро. Он единственный интересует меня в вашей персоне.