– Ты погоди-ка, Фектя, погоди… – торопилась перебить её бабушка Нюра, переживая.

– …Или уж, може, одичал да и стеснятся на люди-то показаться. Никто с ним не калякал? Мол, ты чей же это теперь будешь? Ты, мол, кто – помнишь, ай нет?.. Може, зафотографировал его кто? Вот карточку бы я глянула… Я бы – отдала. Токо поглядела ба разок… Он как на гору-то попал? Откудова? Он что теперь там скрыватся?.. На карточку бы мне взглянуть. Разок ба!..

Ольга отвела глаза, не выдержав требовательного и ждущего её взгляда.

– Да он, чай, по-нашему-то и не понимат! – спеша и тревожась, перебила её бабушка Нюра.

Неожиданно и сильно расстроившись, Фектя отвернулась.

– Мы уж вон какея глупы да стары стали! – заговорила она с раздражением. – Нам хоть суды его самого подведи – спросить-то толком, и то не сумем. Ни спросить, ни сказать. Совсем дураки стали… Если вот так вот и доведётся, у нас ведь и не разберёшь, чего сказать-то хотим… Да нас ведь, поди, и не узнашь! Какея были – да какея теперь стали… Никто уж нас теперь и не узнат…

Она с досадой оправила тёмный, рябенький свой платок и смолкла. Бабушка Нюра смотрела на неё, пригорюнившись.

– Ты, Фектя, погоди-ка, погоди, чего я тебе скажу! – с торопливой весёлостью начала бабушка. – А вот всё жа Гитлер-то – дурак был! Пра, дурак! Он что же книжки-то не читал, как Наполеона русски-то бабы коромыслами били?.. Прочитал ба да сказал: «Эх! Эт зачем же я на них с войной-то пойду? Оне, чай, и меня изобьют!»

– …И то! – не сразу откликнулась Фектя. – Подумал ба головой: русска баба – она ведь год от году злея. Это он ненормальный был. Гитлер. Любой, если нормальный-то, он ведь русску-то бабу знашь как боится?!

Бабушка Нюра и Фектя засмеялись. Засмеялась и Ольга.

– …И не вернётся… – приходя в себя, стала пришёптывать Танюшка. – И не увижу…

– Будет тебе. Хватит, – оборвала её бабушка Нюра. – Козы-то нас по домам заждались. Скажут: ну-у-у – ушли наши старухи и пропали. Все, чай, глаза проглядели. Скажут: може, их волки, старух-то наших, съели? Айдате, что ль?

Вечером Ольга стала собираться в дорогу. Бабушка Нюра, казалось, вовсе этого не замечала – она со скрипом подняла гирю часов, толкнула остановившийся маятник.

– Оль, – сказала она, не оборачиваясь. – Ты что же девять годков не приезжала? Не расскажешь ничего… А это что же за работа у тебя такая?

Ольга задумалась, не зная, как объяснить, но бабушка Нюра, не дождавшись ответа и не интересуясь им вовсе, заговорила сама, пристально глядя на стрелки часов:

– Вот ведь время какое пришло… И войны нету, а в одиночку люди живут… А ты больно дома-то у себя никакие дела не делай. Что для одной-то их больно делать?.. А это ведь всё – материн грех! Материн грех на тебе. Это через него у тебя жизня такая! В одиночку!

Она сердито ткнула скрюченным пальцем в Ольгину сторону.

– Какой грех? – не поняла Ольга.

Бабушка Нюра всплеснула руками.

– Да рази это не грех – от живой-то жены чужого мужа увела? Отца-то твово! – в сердцах топнула она и заходила по избе, разгневанная и неопрятная: седая прядь волос выбилась из-под платка её, но бабушка Нюра не замечала этого и уже почти кричала, растопырив локти и злобно взглядывая на Ольгу: – Чужих детей осиротила – мать твоя! Через это ни ей, ни тебе счастья нету! А ему, отцу-то твому, раз те дети не нужны были – и т-ты ему не больно вон нужна! Всю жизню – не больно нужна!

Она даже как будто замахнулась на Ольгу. Подбородок её вздрагивал, она металась по избе, растрёпанная и страшная.

– От живой жены!.. – повторяла бабушка. – Бесстыдница! Не-е-ет, разучились люди понимать, где своё, где чужое! Своя доля не пондравилась – думают, чужая слаще да легче. Увидют чужое – и им скорея это же само надо. Хитры ведь какея!.. Она что на чужого мужика позарилась, дурища? Ну, вот и гонится за ним всю жизню по эспедициям. А что? Свою долю любить да мыкать разучились!.. Да потом и говорят: «Вот, молодые старших не почитают, родетелев не уважают!» А за что их уважать-то? За что-о-о? Вон ты погляди на старух-то молодых, на нонешних-то старух. Вышли на пенсию, и все на лавочках в холодочке сидят. Прохлаждаются. Молодые бабёнки крутются – и на работу, и с детями, вздохнуть им некогда, все нервны да дёрганы стали. А нынешни старухи и помогать дочерям-то не хотят. Спокойну жизню им нады. С внуками своеми сидеть старушищ этих – палкой дубовой не заставишь, не загонишь. Устали уж – подолы-то протирать, на заслуженном-то отдыхе. Ленивы стали. Сладко жить выучились. Губы накрасют, кудрей навьют – и всё про болезни толкуют, старушищи-то. Нет, шевелились ба оне, как мы – оне бы не хворали, им бы некогда было – хворать-то!.. А-ба, а-ба! Только себя и понимают!.. А вы эдак-то, как они, не живите! Сты-ы-ыдно – эдак-то жить!..

Ольга, ошарашенная вначале бабушкиным гневом, стояла некоторое время неподвижно возле раскрытого чемодана. Но потом стала потихоньку заниматься своими делами – налила в круглый таз воды из чайника, помыла растёртые башмаками ноги. Она думала про то, что бабушка Нюра похожа на сумасшедшую, и хорошо, что она ничего не знает об Эдуарде Макаровиче.

Ольга не удивилась и не обиделась нисколько, когда, не прерывая речи, бабушка вдруг оттолкнула Ольгу от таза, вырвала тряпку из её рук и сама кое-как подтёрла забрызганные Ольгой половицы – это произошло так, будто оттолкнули вовсе не Ольгу, а какого-то другого человека, оказавшегося на Ольгином месте.

Бабушка села на сундук, едва доставая ногами пол, и стихла. Она будто враз забыла, о чём говорила только что, и смотрела теперь отсутствующим взглядом на растрескавшуюся голландку, на горку мусора на шестке, заметённого пучком куриных перьев к печной заслонке, на кое-как перемытую посуду, наполовину прикрытую затёртым кухонным полотенцем.

Ольга подошла к выключателю, но включить свет не посмела.

– …Их ведь, дела-то, не переделашь, – забормотала бабушка Нюра. – До нас их делали – не переделали, и мы их не переделам… И после нас их – не переделают. Нету им конца…

Она сидела в полумраке, крошечная, сморщенная, присмиревшая, и совсем не понимала, что Ольга собирается в дорогу. Пальцы её изувеченных ревматизмом рук вздрагивали и двигались время от времени на тёмном, давно не стиранном переднике.

– Соловья-то не слыхала? – вдруг ласково спросила она Ольгу. – У нас ведь теперь в берёзе соловушка поёт.

Бабушка поднялась и бесшумно вышла – словно мимо Ольги, не коснувшись пола, проплыла в сумраке чья-то тень.

Ольга слушала скрипучий стук часов – в избе быстро и заметно темнело и вместе с тем всё громче и чётче стучали часы. Необычайно громкий их стук в тишине уже тёмной избы всё держал Ольгу в своей власти, не позволяя шелохнуться. Сильнее стал ощущаться запах сухого старого дерева – он густел, густел, заглушая и запах козьего молока в подойнике, и запах старой печной гари, и почти выветрившийся запах Ольгиных духов, шедший от раскрытого и наполовину уложенного чемодана…