Движение помогало нам ощутить себя личностями — умелыми и сильными; сближало с религией в ее умеренной и толерантной форме; снабжало политической позицией в виде умеренного сионизма, наделяло верными друзьями-единомышленниками. Движение служило еще и центром социальной адаптации для молодых евреев в период их становления. Я понимал это и не сопротивлялся. Принимал я и стадное послушание моих товарищей, и противоречия «сионизма на французский лад», который ограничивался выражением солидарности с Израилем, но на деле не становился реальной ему поддержкой. Моя собственная противоречивость стала для меня менее болезненной. Я испытывал глубочайшую привязанность к тем, кого стал считать частью своей семьи. Семьи, с которой до сих пор только соприкасался, от которой пытался отдалиться и которую с недавних пор идеализировал. Мне было хорошо в этой семье, мне нравилась ее жертвенность, стремление делать свою работу как можно лучше, ее любовь ко всем остальным.

Движение подарило мне новых, самых близких, друзей — Мишеля, Натана и Дана.

Я был евреем, дружил с евреями, проводил свободное время с евреями. Но по отношению к общине всегда испытывал противоречивые чувства. Поставив себя ей на службу, из вечера в вечер обеспечивая безопасность какого-нибудь праздника или религиозного собрания, я невольно сделался наблюдателем — смотрел, слушал, анализировал. Я видел, как живут мои соплеменники, слышал, что они говорят, становился свидетелем разных поучительных ситуаций.

Наблюдая, я переходил от восхищения к раздражению, от приятия к презрению с той же быстротой, с какой Ле Пен выстреливал своими ксенофобскими заявлениями. Мир евреев — прихотливая галактика, в которой соседствуют такие несовместимые друг с другом идеи и представления об обществе, мире, религии, такие разные лица и такие разные отношения, что невозможно себе представить, будто эти люди могут прийти к согласию, эти крайности могут сгладиться, эти люди стать единым народом. Любой человек, не имеющий отношения к истории евреев, решил бы, что люди, одержимые такими противоречиями, неминуемо должны враждовать. И был бы крайне изумлен, увидев, что эти люди несовместимых взглядов, характеров, устремлений находят общий язык и ухитряются любить друг друга.

Между нами существует особая связь, не поддающаяся рациональному объяснению.

Наблюдая, анализируя, я понял кое-какие важные вещи. И мне кажется, кое-что понял и в моих соплеменниках.

Мне были по душе их сердечность, умение радоваться жизни, любовь к праздникам, чувствительность, готовность поступиться собственными интересами и помочь ближнему, творческая фантазия, безоглядность, предприимчивость, любовь к риску, солидарность, мудрое знание о печалях бытия…

Разумеется, мало кто проявлял всю палитру этих качеств — обычно на поверхности заметно было какое-то одно, а другие таились глубоко внутри, подавленные, невостребованные, ссохшиеся. Или наоборот, они вдруг фонтаном выбивались наружу, потому что под спудом гипертрофированно разрослись.

В таких случаях достоинства из-за отсутствия разумной возможности применения становились недостатками. Раздражающими, трудно переносимыми качествами.

Сердечное участие превращалось в назойливость, жизнерадостность в настырность, любовь к праздникам в хвастливую нескромность, чувствительность в слезливость. Безоглядность оборачивалась безумием, мудрая печаль эгоцентризмом, любовь к риску бесшабашностью, солидарность становилась требованием рабского подчинения.

И я снова начал возмущаться своими соплеменниками. Я упрекал их в том, что они не желают усвоить правила французов, слиться с окружающей средой, в том, что они так неразумны и нерасчетливы, что ведут себя так неосмотрительно.

Почему они так кричат? Какая у них необходимость привлекать к себе внимание, выставлять себя напоказ, вступать в пререкания, требуя себе большего и лучшего? А если так себя ведешь, разве можно ждать от всех любви, уважения и подарков? И разве не глупость гордиться теми, кто открывает дело, ни черта в нем не смысля? Я прекрасно помню, как нас водили в рестораны, открытые слесарем или торговцем, где нас кормили страшной гадостью, самонадеянно полагая, что кормят ничуть не хуже Бокюза?[64]

Зачем, спрашивается, устраивать грандиозные празднества, зачастую в кредит, выставляя себя напоказ перед теми, кто прекрасно знает о состоянии твоего кошелька и непременно найдет, за что тебя покритиковать?

Но… Несмотря на все свои претензии, я испытывал к своим соплеменникам глубочайшую нежность. И считал, что мои противоречивые чувства — тоже характерная особенность еврейской души.

Я надеялся, что в один прекрасный день пойму, что же связывает нас друг с другом, и воспользовался случаем спросить об этом у мудрого учителя из Талмуд-Торы, когда меня туда направили дежурить.

— Ребе, что общего у таких непохожих друг на друга евреев?

Тот погладил бороду, покачал головой, словно бы желая не упустить ни крупицы смысла моего вопроса, потом улыбнулся.

— Мы один народ, — сказал он.

Мне показалось, что учитель этим и ограничится и мне придется снова ломать голову, но, помолчав, он продолжил:

— Ты знаешь, как называется народ на иврите?

Я отрицательно покачал головой.

— На иврите народ обозначается словом «ам». Это означает «с», «вместе», то есть каждый существует благодаря другому. Народ существует как сообщество. — Он опять замолчал, давая мне время освоиться с ответом. — И в этом главная причина антисемитизма.

— Не вижу связи.

— Во все времена эта связь тревожила диктаторов, как политических, так и религиозных. Ибо как можно подчинить народ, который существует вне каких-либо материальных признаков? Который строит будущее, опираясь на прошлое, чуждое логике настоящего? Наши враги пытались уничтожить нашу непонятную им связь, запретили изучать Тору, мучили, вырезали, изгоняли. Но, даже рассеявшись по всему миру, евреи продолжали верить в своего Бога и поддерживать связь друг с другом благодаря Торе и своей любви к земле Израиля. Все древние народы подчинились силе и власти, они растворились в тех народах, которые их себе подчинили, еврейский народ сохранился, несмотря ни на что. Гитлер понял, что ему не удастся навязать нам свои представления о мире, что мы не откажемся от своих ценностей, что он тоже потерпит поражение, как потерпели его другие деспоты. И тогда он принял крайнее решение.

Я слушал учителя с волнением и замиранием сердца. Сердце у меня замирало потому, что моя жизнь была частичкой истории, исполненной глубокого смысла. А волнение? Я понял, что антисемитизм не умрет никогда.

Или умрет вместе с нами.

Ребенком я шел, утирая слезы, и пересчитывал прохожих на улице, пытаясь представить себе, сколько людей было уничтожено. На следующий день после европейских выборов 17 июня, когда одиннадцать процентов избирателей проголосовало за Национальный фронт[65], я снова пересчитывал прохожих, ощущая яростный гнев.