Марк в нашей маленькой компании считался главным мудрецом. Он старше нас года на два, кончал юрфак, интересовался всем без исключения. Мы с ним познакомились на одной вечеринке и сразу подпали под его обаяние.

— Мнение мировой общественности? — сразу воспламенился Давид. — Да плевать на эту мировую общественность! Дурацкое словосочетание, и ничего больше! Кто ее представляет, эту мировую общественность?

Агрессивность Давида удивила Марка. Он не любил словесных поединков на повышенных тонах. По его мнению, запал — плохой советчик. Он предпочел оставить выпад без ответа. Ободренный его молчанием, Давид продолжал:

— Да, я спрашиваю, кто? Народы? Государства? Журналисты? Или, может быть, высшие силы, способные отличить добро от зла? Или администрация западных компаний? Тех, которые во время войны обеспечивали порядок на железной дороге, ведущей в Освенцим? Они не взрывали мосты и рельсы, хотя могли бы спасти десятки тысяч евреев!

— Ты валишь все в одну кучу, — остановил его Марк.

— Ничего подобного! Мы не можем доверять, а тем более уважать те страны, которые позволили убивать нас тысячами. И это главный принцип, на котором базируется израильская дипломатия. Если ты этого не понял, ты не понял ничего! Все решения диктуются только одним: безопасностью страны.

— Давид прав, — поддержал его Мишель.

— Нашей общей заботой должна стать безопасность Израиля.

— Его безопасность — это и наша безопасность, — прибавил Давид. — Чем мы станем, если не будет Израиля?

— Тем, чем стали: французами. — Мое замечание прозвучало провокационно, но я сказал то, что думал. Израиль был моей любовью, но чувствовал я себя французом. И хотел, чтобы мои друзья заметили специфику своих национальных чувств: они провозглашали себя израильтянами, но спокойно жили во Франции.

Давид разразился саркастическим хохотом.

— Французами? Такими же, каких власти передавали в руки немцев? Они тоже были французами. И верили, что это их страна и она их защищает! Защищает полиция, армия, сограждане.

Давид прекрасно знал, что любое упоминание об этом темном периоде истории сразу вносит в разговор осложнения, напрягает его, утяжеляет. Холокост, сионизм, антисемитизм, израильтяне, евреи, французы… Мы еще не умели ловко жонглировать этими понятиями, но в наших смятенных душах все они находили отклик.

— Не знаю, как вы можете быть столь категоричными в таком сложном вопросе, — продолжал я. — Признаюсь честно: лично я ничего не знаю. Не знаю, что думать об этой войне. Не знаю, имею ли я право вообще о ней думать. Какие у меня есть факты, какая информация, чтобы судить о том, что там происходит? Ты, Давид, обращаешься к истории, чтобы все объяснить и все оправдать. Я могу тебя отчасти понять, но большого толка в этом не вижу. Лично я в первую очередь размышляю. И не приписываю Израилю безоглядную правоту. Я говорю себе: если Бегин принял такое решение, значит, у него есть на это серьезные основания. Я осмеливаюсь верить, что он не рискует молодыми жизнями ради собственных амбиций или ради того, чтобы израильтянам севера жилось спокойнее. И размышляя о том, что сейчас происходит в Израиле, я должен сказать: я чувствую себя французом. И не понимаю, как можно говорить «мы», отождествляя себя с израильтянами. «Вы» не воюете. «Они» воюют. «Вы» не рискуете быть разорванными бомбой. «Они» рискуют. И если «мы» израильтяне, то пакуйте чемодан и отправляйтесь служить три года в израильской армии. Израильтянами становятся не летом в Тель-Авиве, сидя на террасе кафе за фалафелем и хумусом!

Я говорил напористо, маскируя убежденностью свою неуверенность и сомнения. Задетые за живое, Давид и Мишель тут же вскинулись.

— Я согласен с Рафаэлем, — сказал Марк.

— Меня это не удивляет, — буркнул Давид. — Но жить за пределами Израиля не означает, что нельзя иметь своего мнения.

— Мнение должно опираться на факты, на точную информацию. У меня явно не хватает ни того, ни другого, чтобы составить мнение. Не собираюсь слепо поддерживать израильское правительство только потому, что оно израильское. Я предпочитаю сохранять здравомыслие.

Я смотрел по телевизору новости, и недоумение сменялось недоверием, исчезала растерянность, вспыхивал гнев.

Поначалу картинки и комментарии меня подавляли. Я верил журналистам, потому что они были журналистами. Действия израильской армии меня огорчали, а иногда повергали в отчаяние.

Но потом озлобление СМИ стало настораживать. Израиль повсюду, Израиль постоянно, по всем каналам, во всех газетах. Можно было подумать, что крошечная страна — эпицентр землетрясения, и толчки негодования, вызываемого ею, вот-вот погубят весь мир. Как? Израиль? Крошечная точка на земном шаре? Нет. Клякса на карте.

Во мне снова заработал критик.

Журналисты зашли слишком далеко: они выдают за истину непроверенные подковерные мотивы. В результате мы из инстинкта самосохранения встали на сторону Израиля.

Обличения и уличения Израиля в неправоте не убедили меня в правоте палестинцев. Напротив, принятый журналистами тон сначала угнетал меня, а потом стал возмущать. Все обличения касались меня, целили в меня. Почему, каким образом, я не мог сказать, я так чувствовал.

А потом резня в Сабре и Шатиле[62]. На экране трупы женщин и детей на улицах. Единодушное осуждение Израиля и Ариэля Шарона. Суровые приговоры, душераздирающие фотографии. Но я не верил в виновность еврейского государства. И когда виновными были признаны ливанские фалангисты, я испытал чувство глубокого удовлетворения.

— И все же я не понимаю, — тихо проговорил Марк, мешая ложечкой кофе. — Все это… выводит из равновесия.

— Не смешите меня! Для вас что, антисемитизм французов — открытие? — возмутился Давид. — Они презирают Израиль, презирают евреев. До поры до времени они сидели и помалкивали, а как только представилась возможность, дали себе волю!

— Ты всерьез думаешь, что статьи пишут журналисты-антисемиты?

Мне не нравилось, когда Давида заносило. Но в этот миг я нуждался в определенности. Мне хотелось избавиться от разъедавших меня сомнений.

— Скажи, они говорили таким ядовитым тоном, когда речь шла о войне в Камбодже? Или когда ливанцы дрались между собой? Кто-то назвал варварством действия французской армии в Алжире? Так что? Ты не понимаешь, откуда их теперешняя агрессия?

— Один парень, я имею в виду, философ, сказал: «Если жертвы — дикари, их убийцы невиновны». — Марк, сосредоточившись, выдал очередной афоризм.

Мы замолчали, задумавшись.