Откуда-то из нижайших низин, из трясин, с задов гнусных, зато своих, сараюшек и помоечек Зипон ответствовал (Реальность, по его меркам великолепная, хоть и пакостная, и перспектива сгнить в застенке на грязной соломе — две картинки плясали в его измученном мозгу, не в силах одолеть одна другую. С этим справилась речь, как бы не зависящая от личности. Как видно, тот третий, безумец, говорил от имени благородного мальчика, сам отнюдь не будучи благороден, — у него была только воля, «den Willen zum Wahnsinn»[110].):

— Прежде всего: на все это уже нет времени — вы что же думаете: китайцы станут ждать, пока вы сведете все грязные счеты во имя своей бесплодной, разжиревшей плоти? Смешные иллюзии!

— Фу! Ну и большевик! Опомнись. Не будь вульгарным — ты ж не агитатор.

— Я уже говорил — шпионом не буду, — буркнул он, — не важно, во имя какой идеи, будь она хоть высшей из высших.

— Даже шпионаж во имя высшей цели есть дело возвышенное. А тут ведь... Даже ради моей дружбы?..

— Плевал я на такую дружбу! Что — ваша прежняя любовь ко мне и демонические штучки тоже были частью какой-нибудь — или той же — политической комбинации? О, как я низко пал... — он снова спрятал лицо в ладонях. Она смотрела на него с нежностью матери и в то же время — как хищная кошка, готовая схватить добычу. Вся напружинилась и подалась к нему, но коснуться его еще не смела. Это могло быть преждевременным, но если не теперь — то никогда. Генезип чувствовал себя, как муха на липучке, — о том, чтоб вытащить поломанные ноги, и речи не было, а крылья отчаянно звенели в воздухе, создавая иллюзию свободы. Он сжался, почти исчез от невыносимого стыда за себя и за ситуацию в целом. И услышал звонок, донесшийся откуда-то из дальних закоулков неведомого дворца, от входной двери.

— Ты ничего не хочешь понимать. Речь прежде всего о тебе самом, о том единственном жизненном пути, на котором ты можешь существенно себя пережить. А также о твоей карьере в случае победы Синдиката. Помни: не все равно, откуда смотришь на жизнь: из ложи в партере или с перенасыщенной миазмами галерки. «Leute sind dieselben, aber der Geruch ist anders»[111], — как сказал один венский извозчик Петру Альтенбергу. Никому еще не помогло отречение от своего класса, вернуться же на свое место труднее, чем кажется. — [Прервать — любым способом прервать это извержение тяжелых, сундукообразных (именно так) слов!]

— Неужели вы всерьез думаете, что мы можем остановить китайцев и законсервироваться в своей паршивой умеренной демократии среди этого большевистского моря?

— И это говорит обожатель и будущий адъютант квартирмейстера! Ты же противишься главному тезису своего идола, дитя мое.

— Никто не знает его мыслей — в этом его величие...

— Как минимум, довольно сомнительное. Это сила, не отрицаю, но довольно анархичная, сила ради силы, это его идея — сила в чистой форме. Мы, Синдикат, должны использовать его в своих целях.

— И это студнеобразное нечто, которое лепечет то одно, то другое, — рупор организации, которая его, ЕГО желает использовать. Ха-ха-ха!

— Не смейся. Я нервничаю и теряюсь в противоречиях. Но кто в них нынче не теряется? Пойми: Запад будет тайно нам помогать. То, что Белая Россия пала, еще ничего не доказывает. Не было там таких людей, как Коцмолухович. А юный большевизм Запада, к тому же слегка националистически окрашенный в низах и скрытно применяющий фашистские методы, ввиду того, что якобы еще не настало время — какое противоречие! — дрожит, уверяю тебя, перед угрозой китайского гнета, нивелирующего все тонкие различия. Поэтому, из технических соображений, они вынуждены не только помогать нам удержать status quo[112], то есть нынешний маразм, но и активно толкать в сторону, идейно им противоположную. Голова кругом идет, как подумаешь, до чего усложнилась жизнь. Финансы с Запада — вот польское чудо, которого эти желтые обезьяны со своей честностью понять не могут. Я выдаю тебе ужасные тайны — за это — смерть в тортюрах. А если это не удастся — всё, последняя преграда против китайцев прорвана, желтый потоп, конец белой расы. Увы, все так обобществилось, что расовая проблема в масштабе мира перестала что-либо значить — даже цвета кожи становятся безразличны. А вот как раз пришел господин Цилиндрион Пентальский, папский барон и камергер, бывший командир пулеметной роты гвардии Его Святейшества. — Генезип ощутил себя в этом доме насекомым: тараканом, пруссаком, клопом. Ха — если б можно было иногда всего себя выблевать прямо в небытие, не перестав при этом существовать! Как было бы шикарно!

Вошел прегадкий из себя (позвольте, но ведь мог субъект этого типа быть красивым — так зачем? Зачем еще и это?.. Случайность.), сырой, обрюзгший, мордой худой, а брюхом брюхатый блондин, с зачесанными «по-лордовски» бакенбардами, в монокле на черной тесемке. Заговорил он сразу (как видно, был предупрежден). (Бесполость его была даже слишком заметна — по крайней мере, этот наверняка не был любовником княгини.) — Он говорил — и становилось холодно от труповатости понятий, которыми он оперировал. Чувствовалось, что проблема национальности вообще, а польской особенно, — вследствие перехода в литературе от романтизма к последним неоспасителям, как и по причине того, что ее до дыр протерли на всяких юбилеях, торжествах, митингах, заседаниях и годовщинах в бездушных фразах и бесплодных обещаниях, — есть нечто настолько мертвое, изжитое и далекое от действительности, что никого и никогда на самом деле эта проблема тронуть не сможет. От ядовитой лжи живой белок свернулся в радиусе, достигающем орбиты Нептуна. Казалось, на других планетах и их лунах все замерло от невыносимой скуки и бесплодности проблемы, а если на спутнике Урана или Юпитера начнет формироваться что-то вроде нации, то дыхание Пентальского, пышущее ужасной пустотой фразы, неизбежно заморозит и убьет этот живой росток на расстоянии в биллионы километров. Все знают, на что похож и как благоухает такой соус, особенно на фоне приправленного им гнилого куска реальности, которой он передает свой вкус, — можно не цитировать дословно. Было что-то невероятно мучительное в этом самообмане типичного «серьезного человека» или намеренном блефе какого-то столь же серьезного демона. Ладно, ладно — но во имя чего? Нет — столь политически абсурдной ситуации не было нигде, даже в Гиркании, где наряду с большевистским правительством был шутовской король, оставленный якобы на посмеяние другим, — на самом деле он очень даже вмешивался в правление и сам отлично развлекался. А этот все болтал — и такие слова, как: «любовь к родине», «отчизна», «самоотвержение ради блага народа» и т. п. (хотя в голове уже было мало таких слов — многие подзабылись, — хождение имели только менее затасканные, где остатки смысла еще бились, как мошки в дуговую лампу, в таинственный темный огонь конечного смысла бытия), падали со слюнявых, синюшных губ седеющего блондина, «опоры» Синдиката. Пентальский существовал только в этих словах — в остальном он был призраком, пятнышком на сетчатке Бога.