В одиннадцать вечера измученные путешественники прибыли в Варенн. Кони выдохлись окончательно, но где взять смену, никто не знал: уверенные, что к этому времени у них появится целый полк провожатых, никто не поинтересовался названием трактира, где их ожидали сменные лошади. Равно никто из них не знал, что Варенн поделен на две части рекой Эрой, и отряд Буйе-младшего разместился на другом берегу, в нижней части города, куда увели и лошадей, ибо Леонар заверил офицеров, что сегодня ждать больше нечего. Когда в верхней части города забил набат, Буйе-младший, поняв, что произошло нечто важное, на всякий случай послал курьера к отцу, стоявшему неподалеку вместе с Немецким полком. Но гонец плохо знал местность, перепутал поворот и уехал в Верден.

Не обнаружив ни трактира, ни подставы, король с королевой вышли на темную улицу и принялись стучать в дома и будить хозяев, в надежде прояснить положение, а провожатые метались в поисках сменных лошадей. Когда наконец договорились о лошадях, набежали вооруженные люди и потребовали документы. Не удовлетворившись паспортом «мадам Корф», они попросили беглецов выйти из кареты и подождать до окончательного выяснения их личностей. Мадам Сое, жена прокурора местной коммуны, предложила свое гостеприимство. Путешественники устали, дофин спал на руках мадам де Турзель. «Король устроился в самом темном углу комнаты. Королева и Мадам Елизавета сели рядом, постаравшись загородить его от нескромных взоров». Тем временем местный отряд Национальной гвардии выкатил на мост пушки, преградив путь отряду Буйе-младшего. Забил набат. Толпа вокруг дома Coca росла, из окрестных селений прибывали радикально настроенные национальные гвардейцы. Людовик перестал сопротивляться и обратился к толпе с речью, напоминавшей оставленный им в Париже манифест. Добрые подданные сочувствовали, но отпускать монарха не намеревались. Королева пыталась уговорить мадам Сое потихоньку отпустить их, но та отвечала, что это слишком рискованно и, как бы она ни любила короля, мужа она любит больше.

Среди ночи в Варенн прибыл Шуазель с шестью десятками драгун; пробившись к Людовику, он протянул ему саблю, умоляя отдать приказ освободить его силой. Король отказался, опасаясь, что в схватке ненароком может пострадать кто-нибудь из его семьи. Вскоре прибыл драгунский капитан Делон и тоже стал просить короля отдать приказ его солдатам разогнать толпу, окружившую дом. Людовик ответил, что, будучи пленником, не имеет права отдавать приказы. Делон заговорил с королевой по-немецки, но из толпы немедленно раздались выкрики: «Прекратите разговаривать на немецком!» Все переплелось в один запутанный клубок нелепостей: ненужного почтения, неуместной робости, непонятной глупости, ленивого нелюбопытства, привычного легкомыслия, устоявшихся привычек, неверно понятых слов, случайно выбранных людей… Королева наверняка могла настоять, чтобы Ферзен сопровождал карету на всем пути ее следования. Зачем она отправила вперед Леонара, не отличившегося ничем, кроме умения сооружать фантастические пуфы? Неужели потому, что не захотела расставаться с личным парикмахером? Почему не велела до неузнаваемости загримировать короля, почему не уговорила его сидеть в углу кареты, надвинув шляпу на глаза? Почему операция, подготовка к которой длилась более полугода, столь бездарно провалилась? Возможно, свою роль сыграло отсутствие привычки к сосредоточенной работе, к доведению задуманного до конечной цели: с великим напряжением выбравшись из города, королева перестала думать о бегстве и поддалась чарам природы и прекрасного солнечного дня. Она привыкла, что ее замыслы всегда исполнялись, и, вырвавшись из плена угнетавшего ее Парижа, вновь почувствовала себя полновластной королевой…

К утру на взмыленных конях из Парижа примчались комиссары Ромеф и Байон: они доставили декрет об аресте короля и о препровождении его в столицу. «Во Франции нет больше короля», — прошептал Людовик XVI. Увидев, как кто-то положил декрет на край кровати, где спал дофин, королева в порыве гнева схватила его и швырнула на пол. «Я не хочу, чтобы он порочил светлое имя моих детей!» — воскликнула она. После прибытия парижан толпа стала еще гуще, еще шумнее, то и дело раздавались выкрики: «В Париж!», «В Париж!» Последняя надежда королевской четы — генерал Буйе, к которому ночью отправили курьера, мог появиться с минуты на минуту. Стремясь оттянуть время, король попросил поесть, Мадам Елизавета притворилась, что у нее обморок, королева пожаловалась на мигрень. Не помогло ничего. В семь часов тридцать минут король в сопровождении королевы, сестры и детей, за которыми следовали мадам де Турзель и фрейлины, вышел из дома и сел в карету. Вокруг ярилась толпа; национальные гвардейцы оттесняли людей, хотевших то ли прикоснуться к своему королю, то ли ударить его, порвать рукав… Генерал Буйе и его Немецкий полк прибыли через полтора часа после отъезда короля. Один из офицеров, стоявший в толпе, вспоминал: «Карета проехала мимо меня; она двигалась так медленно, что я явственно видел, как королева ответила на мое немое приветствие. Король кивнул мне, и в этом движении выразилась его великая скорбь и угнетенное состояние. Но королева страдала еще больше Никогда в жизни я не испытывал такой жалости…»

* * *

Поездка из Парижа в Варенн на крыльях надежды заняла 22 часа. Отчаяние влекло королевскую семью из Варенна в Париж четверо суток. От одной деревни до другой берлина буквально прокладывала дорогу среди толпы воинственно настроенных санкюлотов, потрясавших вилами, пиками, серпами и дубинами, выкрикивающих грязные ругательства в адрес короля и королевы. Возле Сент-Менегу озверелая толпа на глазах у монархов растерзала графа де Дампьера, старца преклонных лет, снявшего шляпу перед поверженным величием. По воспоминаниям одного из гвардейцев, охранявших берли-ну, санкюлоты «догнали карету и с криками “Да здравствует нация!” окружили ее, сжимая в руках свои трофеи: куски щёк, руки, ноги, бедра и кишки несчастного дворянина…».

В Реймсе, где некогда его принимали с таким восторгом, король надеялся найти поддержку у горожан, но королевскую карету встретили бранью и улюлюканьем. В Эпернэ Марию Антуанетту пытались застрелить из ружья. Когда один из сопровождавших карету гвардейцев пожаловался на голод и королева предложила ему поесть, со всех сторон закричали, что она хочет его отравить. Возмущенный король схватил кусок, прожевал, а потом дал попробовать детям. Гвардейцы смягчились. В Шалоне, в доме, где их величества остановились на ночлег, королю предложили бежать, воспользовавшись потайной лестницей, но в одиночку он бежать отказался. Возле Шен-Фандю берлина поравнялась с каретой депутатов, присланных из Парижа сопровождать королевскую семью и, если потребуется, защищать от излишне рьяных санкюлотов. Двое — Барнав и Петион — тотчас сели в королевскую берлину, а маркиз де Латур-Мобур поехал вместе с фрейлинами. В берлине стало очень тесно, и королеве пришлось взять дофина на руки. Погода стояла жаркая, карета ехала медленно, окна гвардейцы открывать не разрешали, и внутри стояли духота и удушливый запах немытых тел. Лица у всех покрылись слоем пыли. Но депутатов ничто не смущало. Как рассказывает мадам де Турзель, по дороге они вели разговор с Мадам Елизаветой, и та, обращаясь к Барнаву, разумно и достойно объясняла причины, побудившие короля покинуть Париж. «Вы слишком умны, господин Барнав, — говорила она, — чтобы не оценить любовь короля к французскому народу и его искреннее желание сделать его счастливым. Чрезмерная любовь к свободе ввела вас в заблуждение, вы подсчитали только ее преимущества, не подумав о тех разрушениях, что ее сопровождают». «Всю дорогу Барнав был молчалив и почтителен, — писала Турзель. — Петион же, болтливый и невоспитанный, часто хотел пить и бесцеремонно требовал утолить его жажду».