Хотя королева в основном молчала, за время дороги она произвела на Барнава неизгладимое впечатление; как священную реликвию, он до самой смерти хранил клочок от ее платья. Петион попытался вызнать у королевы имя ее сообщника, шведа, который помог им выбраться из Парижа. «У меня нет привычки спрашивать имя кучера, который меня везет», — ответила она. Когда приходилось перекусывать, не выходя из кареты, король разливал вино, дамы разрезали мясо, королева раздавала тарелки — все как в обычных семьях. Простота и сердечность в отношениях между членами королевской семьи произвели на Петиона самое благоприятное впечатление.

На подъезде к Парижу королевскую карету встречала огромная толпа горожан. Здесь толпы можно было не бояться. На этот раз Лафайет позаботился о безопасности королевского семейства и по обеим сторонам дороги выстроил плотный кордон национальных гвардейцев. Под грозное молчание толпы карета проследовала в Тюильри. Исполняя повеление Лафайета, никто не снимал головных уборов. А те, кто их не носил, напротив, прикрыли головы чем могли. Повсюду висел приказ: «Того, кто будет аплодировать королю, ждет наказание. Того, кто его оскорбит, ждет смерть». К восьми часам вечера карета подкатила к воротам дворца. Измученные, усталые, покрытые дорожной пылью беглецы проследовали в комнату короля. Мадам де Турзель, двух фрейлин и трех гвардейцев отправили в тюрьму, дабы толпа под горячую руку не разорвала их на части. (Потом их оправдают, и они покинут Францию, а мадам де Турзель вернется на свой пост гувернантки детей Франции.) Отвечая на вопросы депутатов Собрания, королева величественным презрением воздавала за нанесенные ей обиды. Унижение могло ее убить, но не победить. «Королева обладала сердцем героя, король — душой мудреца, но обоим недоставало гения, который бы соединил мудрость с храбростью. Одна умела сражаться, другой умел подчиняться; но ни один не умел царствовать», — писал Ламартин.

* * *

Европейских монархов, уверенных в успехе предприятия, известия из Парижа крайне разочаровали. 21 июня Густав III, находившийся в Спа, даже отправился гулять к городским воротам, надеясь первым встретить кареты беглецов. Провал побега стал для него полнейшей неожиданностью. Екатерина II, полагавшая, что в лице Симолина Россия была причастна к побегу, писала: «Думаю, что самой большой трудностью, с которой король столкнулся во время бегства, был он сам, и мне сие крайне досадно; королева, зная все про своего мужа, не расстается с ним, и она права, но это еще одна причина, отчего побег не задался». С французских эмигрантов, коих в России прибывало все больше, Екатерина стала брать клятву верности королю и монархии, а тех, кто не клялся, выставляла вон. «Сидя в тюрьме, король поступает очень дурно; самим фактом своего пребывания в тюрьме он совершает преступление, ибо тюрьма не место для королей», — писала императрица.

Ферзен с письмами короля и королевы добрался до Брюсселя; новость о провале предприятия повергла его в отчаяние. Маркизу де Буйе пришлось покинуть страну. Возможно, потому, что именно он собирался с помощью иностранных полков защищать монархию, его имя попало в строки Марсельезы: «Буйе сообщники прямые, они не люди — тигры злые, что рвут грудь матери своей…» Говорят, Прованс, узнав о злоключениях брата, не проронил ни слезинки. Людовик, оправдывавший своей побег, под напором обвинений Лафайета согласился признать, что, видимо, французы действительно не согласны с его мнением. В дневнике короля неудавшийся побег описан следующим образом: «Понедельник 20. Ничего. Вторник 21. Отъезд в полночь из Парижа. В одиннадцать часов вечера прибытие в Варенн и арест. Среда 22. Отъезд из Варенна в пять или шесть часов утра. Завтрак в Сент-Менегу. В шесть часов прибытие в Шалон, там ужин и сон в бывшем Интендантстве. Четверг 23. В половине двенадцатого прервали мессу, чтобы ускорить отъезд. Завтрак в Шалоне. Обед в Эпернэ. Возле Порт-а-Бренсон встреча с комиссарами Собрания. В одиннадцать часов прибытие в Дорман, там ужин. Три часа спал в кресле. Пятница 24. Отъезд из Дормана в половине восьмого. Обед в Фертесу-Жуар. В десять часов прибытие в Мо. Ужин и сон в резиденции епископа. Прибытие в Париж в восемь часов, ехали без остановки».

Если раньше королевская семья ощущала себя в Тюильри несвободной, теперь дворец превратился в настоящую тюрьму. Часовые стояли везде — в саду, на этажах, возле комнат. Отменили свободный вход и выход. Каждого посетителя тщательно проверяли. Увеличили количество замков. При переходе из комнаты в комнату взрослых членов королевской семьи сопровождали караульные, они же присутствовали при всех разговорах. Однако Собрание довольно быстро «помирилось» с королем, чему немало способствовал Барнав, представив дело как «похищение короля роялистом Буйе». Составили оправдательное письмо (его тоже считали делом рук Барнава), в котором говорилось: «Король, введенный в заблуждение преступными внушениями, отдалился от Национального собрания. Сохраним же спокойствие. Национальное собрание — наш вождь, конституция — наш лозунг». Но этот документ скорее отражал политическую борьбу в парламенте: сторонники конституции, работа над которой подходила к концу, хотели, чтобы под ней стояла подпись короля — в надежде, что тогда ее признают за границей. В выпущенной за границей прокламации Буйе бегство Людовика также представили как похищение. Народ в похищение не верил; левые радикальные газеты называли бегство короля бунтом против народа. В Якобинском клубе подняли вопрос о низложении монарха. Герцог Орлеанский разъезжал по Парижу в открытой коляске, а его сторонники потихоньку агитировали депутатов за установление регентства. Впрочем, идея успеха не имела, и Орлеан сменил тактику: он торжественно отрекся от регентства и вступил в Якобинский клуб.

В страшный вечер 25 июня у Марии Антуанетты хватило сил продиктовать письмо к мадам Кампан: «Пишу вам из ванны, где пытаюсь восстановить силы и облегчить страдания физические. Про состояние души сказать ничего не могу, мы живы, а это главное. Прошу вас, не возвращайтесь, пока я не напишу вам». За четыре дня скорбного пути королева сильно изменилась. Когда мадам де Кампан вновь увидела ее, она ужаснулась: волосы Марии Антуанетты «стали совсем седыми, словно у шестидесятилетней женщины». «Вы можете быть спокойны: мы живы. Те, кто стоят во главе Собрания, кажется, не намерены обойтись с нами слишком сурово. Поговорите с моими родственниками о возможном вмешательстве извне; если они боятся, надо их убедить», — писала королева Ферзену 28 июня. Теперь ей приходилось писать по ночам, применяя шифры, которые время от времени надо было менять; она использовала симпатические чернила или лимонный сок, с большой осторожностью выбирала курьеров и зашивала письма в подкладку их одежды или прятала в коробках с печеньем, пересылаемых в качестве подарков. От слез и ночных бдений глаза у нее опухли, покраснели и постоянно слезились. «Мне никогда не приходилось этим заниматься», — жаловалась она Ферзену на тяжкий труд шифровальщицы. В письмах, отправленных после возвращения из Варенна, звучал единственный мотив: мы живы, значит, еще не все потеряно. Она перестала задумываться, как можно восстановить монархию во Франции. Это уже не имело значения. Единственной и главной задачей для нее стало спасение жизни — своей, детей, короля. Но спастись можно было только с помощью извне, тем более что люди, которым она полностью доверяла, то есть Ферзен и Мерси, находились за границей.