Он по-прежнему не чувствовал своего тела, а когда открыл глаза, то больше не увидел неба и парящих в воздухе снежинок. Зато обнаружил какую-то странную мешанину из деревьев, листьев, небольших кучек снега… Всё это плыло, превращаясь в неразборчивые пятна. Возможно, над ним склонялась та женщина, что звала его, — невозможно было понять, невозможно было выделить ни единой её черты, ни взгляда, ни улыбки…

— Вы меня слышите? — раздался её голос над самым ухом. Он звучал гулко, одновременно как бы издалека и совсем рядом.

И тогда Хельмут узнал этот голос. Конечно, принадлежал он не Хельге — откуда ей здесь взяться? Зато присутствие обладательницы этого голоса на поле сражения было очевидным и правильным — и в то же время, именно для Хельмута, совершенно неожиданным. Он попытался усмехнуться — удивительно, но одеревеневшие губы слабо дрогнули. Тогда же он почувствовал, как горячая кровь заливает его висок и левое ухо, стекает на шею, как саднит грудь где-то в области ключиц, куда его ранили, разорвав стёганку… Боль в голове почему-то до сих пор не вернулась.

Вместо ответа он просто попытался кивнуть.

— Я вас перевяжу.

Следующие несколько минут Хельмут скорее представлял, нежели ясно чувствовал и видел, как его голову перевязывают бинтами — долго, медленно, аккуратно… Ощутил знакомый резкий запах — наверное, рану обработали обеззараживающим зельем или пропитали им бинт. Конечно, очень глупо, пережив удар в голову, умереть от заражения крови или какого-нибудь воспаления.

Потом Гвен приложила что-то к его груди — там защипало так, что Хельмуту захотелось заорать, но он всего лишь простонал, сдавленно и хрипло. Однако то, что он смог издать хоть какой-то звук, его искренне обрадовало. С его самыми серьёзными ранами Гвен разобралась довольно быстро — за несколько месяцев обучения у лекарей она получила бесценный опыт в подобных вещах.

Наконец Хельмут понял, что может говорить.

— Я думал, ты жаждешь моей смерти, — прохрипел он, не слыша себя — уши заложило то ли от того, что туда залилась кровь, то ли из-за удара, то ли ещё по ещё какой-то неизвестной причине.

— Я лекарка, я должна спасать людей, а не убивать их. — Странно, что голос Гвен звучал громче и явственнее, чем его собственный. — Встать сможете?

Хельмут не мог. Он заново учился управлять своим телом и понимал, что если встанет, то тут же снова упадёт — скорее всего, уже навсегда. Боль постепенно овладевала им, пульсируя то в груди, то в ногах и потихоньку просыпаясь в голове. Чёрт. Разумеется, боль означала, что Хельмут жив, что оцепенение проходит и что к нему возвращаются обычные человеческие чувства, а с другой… Как ни крути — неприятно. Он заскрипел зубами от злости.

Не дождавшись ответа, Гвен, кажется, привстала — Хельмут услышал её раздосадованный вздох… а потом она как-то подняла его, перекинув его руку через свою шею и тем самым поставив на ноги. Он даже не понял, как это произошло: просто лежал, а потом резко оказался в вертикальном положении.

— Удивительно, вы не очень тяжёлый, — раздался голос Гвен — пока единственный голос, который Хельмут слышал после того, как очнулся посреди кровавого поля.

И он ни капли не удивился, что Гвен оказалась такой сильной. Крестьянские женщины всегда выносливее дворянок.

Снежинки по-прежнему касались его лица, шеи, но это было уже не так трепетно и нежно, чем в тот миг, когда он лежал посреди кровавых луж и жухлой травы. Тогда же Хельмут понял, насколько ему холодно: во время битвы он, естественно, холода не чувствовал, потом были потеря сознания и лишение всех ощущений, а сейчас… Он постепенно возвращался в жизнь, отходя от границы со смертью, ласково обещавшей покой и отдых, и жизнь дала о себе знать холодом, усталостью и болью. Он пытался идти сам, чтобы Гвен не пришлось тащить его на собственной спине, но колени дрожали и подкашивались.

Перед глазами по-прежнему всё плыло, и очертаний лагеря, шатров и палаток Хельмут не различал. Хотя, возможно, фарелльцы попросту всё сожгли и перед ним сейчас расстилалось выжженное поле… Однако запаха гари он не чувствовал, слава Богу. Зато слышал шум, и это был уже не гул в ушах и раненом черепе, а людские голоса — встревоженные, растерянные, раздражённые… Благодаря им легко было представить обстановку, царившую в лагере в этот час.

Лица Гвен Хельмут по-прежнему не видел, хотя оно было совсем близко, — поворачивать голову без боли он всё ещё не мог, равно как и уловить боковым зрением очертания девушки. Но когда в звенящей тишине, взорванной гулом окружающего мира, вдруг возник третий ясный голос, Хельмут встрепенулся и начал приглядываться, чтобы развеять эту мутную пелену и превратить нечёткие силуэты в явственные образы… Хотя, слыша тот голос, он прекрасно представлял себе его обладателя — и это заставило его слабо улыбнуться.

— Господи, ты жив! — Генрих истерично рассмеялся.

«Главное, что жив ты», — промелькнуло в пока ещё мутном, спутанном потоке мыслей. Вслух этого Хельмут сказать не смог.

Усталость накатила с новой силой, накрыла с головой, и Хельмут понял, что ноги снова его не держат. Боль в голове внезапно дала о себе знать — она была резкой, режущей, как будто в его черепе оставили зазубренный нож. Из-за этой жуткой усталости пришлось закрыть глаза, и стало даже обидно, что он так и не смог толком разглядеть Генриха, не смог уловить выражение его лица, его взгляд… Хотя слышать искреннюю радость в его голосе было, несомненно, приятно.

Хельмут не помнил, как его довели до шатра и уложили на лежанку, зато всё, что было дальше, он запомнил прекрасно. Он вдруг понял, что остался в шатре с Генрихом наедине: видимо, Гвен, сделавшая всё, что было в её силах, побежала за лекарем. По крейней мере, он чувствовал, что её больше рядом нет, зато Генрих остался с ним — присел рядом и взял его за руку, хотя рука у Хельмута была испачкана грязью и кровью.

Двигаться было больно, да и сил не хватало, но очень хотелось встать, обнять Генриха за плечи, прижать к себе, сказать, что всё хорошо, что раз они выжили сейчас — то уже не умрут никогда… Но Хельмут не смог даже чуть приподнять голову — череп словно раздробили, и теперь острые осколки костей, вспарывая нервы, впивались в мозг.

Но у него всё же получилось сказать то, что он держал в себе так давно.

Хельмут с трудом открыл глаза, рассмотрел крайне обеспокоенное лицо Генриха и кое-как выговорил:

— Я тебя люблю…

— Вот это тебя приложило. — Голос Генриха прозвучал очень тихо, удивительно, что Хельмут это расслышал. Конечно, ему тут же захотелось обидеться и объяснить, что он вообще-то серьёзно, что это не бред его затуманенного сознания и что он так давно должен был это сказать… Просто лишь сейчас осознал острую необходимость.

Но он не успел возразить — лишь почувствовал, как Генрих прижался губами к его гудящему от боли лбу.

А потом мир снова погрузился в непроглядный мрак.

***

В следующий раз он очнулся в шатре.