На следующий день Александр Юрьевич Демидов с дочерью выехал в своей карете в сторону Москвы. Как и Суздальский, Александр Юрьевич попал в опалу. Стоило ему объявить об отмене дуэли со старым князем, как с ним перестали здороваться все на свете, его перестали узнавать на улицах, и в клубах никто не спешил первым подойти и поприветствовать его. Общество, вежливо улыбаясь, стало обходить Александра Юрьевича стороной. Он стал отверженным и посторонним в уютном и теплом мире, в котором прожил всю свою жизнь.

Никто не пожалел Александра Юрьевича, никто не протянул ему руки. Только два человека по-прежнему улыбались князю: княгиня Марья Алексеевна да Владимир Дмитриевич Воронцов. Все остальные предпочли забыть о былой дружбе с князем Демидовым. Даже дорогой шурин Михаил Ланевский и тот запамятовал осведомиться о душевном самочувствии Анастасии (когда они виделись намедни в клубе, Ланевский сдержанно пожал зятю руку и, сославшись на срочные дела, ретировался).

Санкт-Петербург, холодный и мрачный, величественный и неприступный, который был теплым уютным домом, теперь превратился в неприступную крепость, полную безжалостных упырей, алчущих княжеской крови. Никто из них не способен был на жалость, сострадание, понимание — эти люди, мрачные и бесстрастные, справедливые и жестокие, не прощали чужих ошибок и жестоко карали тех, кто их совершал.

Александр Юрьевич ехал в Москву — на юг, туда, где живут люди другого склада: они не такие напыщенные и не такие чопорные. Они спокойные и неторопливые. В них нет столичного стремления успеть возвыситься над остальными и растоптать окружающих. Быть может, они и кажутся провинциальными, но, коль уж так, у этой провинциальности есть определенный шарм. Голицыны, Долгорукие, Ростопчины были людьми другого склада. Как и столичные жители, они были прекрасно образованны, но не стремились щеголять своим образованием. В московских салонах не так часто слышна была французская речь, оттого что никто не находил разумным изъясняться на чужом языке, когда все разумеют русский. Москвичи были воспитаны как петербуржцы, однако в их привычках и жестах было меньше чопорности и манерности. Москва в те времена была тихим городом, едва воскресшим после пожара, но величественным и гордым, однако спокойным и гостеприимным, куда более дружелюбным, чем Петербург.

Именно туда, в этот город, словно в Чистилище, устремлялись те, кто терпел крах в столичных салонах, кто навлекал на себя неудовольствие взыскательного света или просто становился посмешищем на глазах беспощадного общества. В Петербурге могли спокойно существовать лишь самые скованные, самые жесткие, самые безжалостные представители общества — иными словами, Высший Свет.

В холодном взмахе блещет острие.

Довольно слов без смысла и без цели.

Вы, сударь, вижу, ищете дуэли

И вы, клянусь, получите ее!

Л. Воробьева

Как и мужественный защитник Трои, конь Агенор был силен и вынослив. Уже к вечеру Петр Андреевич настиг черную карету герцога Глостера. Молодой князь знал, что напасть на Редсвордов здесь, на русской земле, означает навлечь на себя великие беды. Однако кровь в жилах Петра Андреевича вскипела настолько сильно, что он не смог удержать в себе гнев, который бурлил в нем.

Уже более суток молодой князь не смыкал глаз, однако лютая ненависть, ярость и злость придали ему сил. Он устремил своего скакуна к черной карете Глостера и приказал кучеру остановиться.

— What happened?[82]— недовольным тоном спросил герцог, высовываясь из кареты. Он заметил Петра Андреевича, изрядно удивился и спросил: — Вот уж не ждал увидеть вас так скоро!

— Оставьте свои любезности, милейший, — холодно отозвался Суздальский. — Где Ричард?

— В чем дело, Петр Андреевич? — произнес Ричард, выходя из-за кареты (видимо, он вылез с другой стороны). — Я вас не узнаю.

— В чем дело? — с негодованием переспросил молодой князь. — Вы предали все, за что боролись, за что мой отец и я рисковали своим будущим, за что мы поссорились с государем и всем Петербургом. Вы отвернулись от княжны Анастасии! И вас удивляет, что я здесь делаю?

— Так вот зачем вы здесь, — расплылся в улыбке Ричард. — Вы хотите убедить меня вернуться назад и жениться на ней?

— Боюсь, князь, это невозможно, — холодно произнес герцог. — Мой сын женится на дочери лорда Мальборо, они с детства были обручены…

— А как же Анастасия?

— Милый князь, — примирительно развел руками Ричард, явно не понимая, как можно не осознавать столь элементарных вещей, — я же все подробнейшим образом объяснил в своем письме к вам. Вы его получили?

— Вы про это письмо? — уточнил Суздальский, доставая из кармана плаща письмо, прочитанное им утром. Увидев герб Глостеров, он с отвращением бросил это письмо на землю, в тот же момент Агенор опустил на надломленную печать свое могучее копыто.

— Князь, — произнес Ричард спокойно, — я не вернусь в Петербург. Не уговаривайте. Я понимаю ваше разочарование, но…

— Разочарование? — взорвался Суздальский. — Вы ничего не понимаете, сударь. Вы глупец, если думаете, что я явился сюда с тем, чтобы просить вас о чем-либо!

— Тогда зачем вы здесь? — уже сухо поинтересовался Ричард.

— Требовать сатисфакции, — сквозь зубы процедил Петр Андреевич, стягивая с левой руки перчатку.

— Вот как? — рассмеялся молодой маркиз.

— Вы трус и предатель! — прорычал Суздальский, бросая перчатку сопернику в лицо. — Где ваша шпага, маркиз? Я требую поединка немедленно!

— Петр Андреевич, это не смешно, — ледяным тоном произнес Глостер.

— Лучше вам закрыть рот, любезный, — грубо оборвал молодой князь.

— Как вы смеете? — возмутился герцог. — Я двоюродный дядя королевы Англии!

— Для меня вы в первую очередь мерзавец и предатель, как и ваш сын, — отозвался Суздальский.

— Я более не намерен терпеть этого!

— Прекрасно, — заключил Петр Андреевич. — Прикончу щенка и возьмусь за вас.

Взглядом, полным ненависти, пронзил Суздальского герцог, после чего подошел к сыну, который нашел в сундуке шпагу. Глостер склонился над ухом Ричарда и что-то ему сказал. Тот кивнул и развернулся к князю.

Петр Андреевич неспроста решил биться на шпагах. Во-первых, стрелял он скверно, а вот фехтовальщик был прекрасный. А во-вторых, в Англии еще осьмнадцатого века дуэль на пистолетах считалась кощунственным преступлением против законов чести. Стрельба была уделом низших сословий: дворяне же сходились в поединках на клинках. Суздальскому не доводилось видеть, как молодой маркиз стреляет, однако он знал, что столь консервативный родитель, как герцог Глостер, не мог не обучить сына фехтованию.

И теперь князь видел, что не ошибся: Ричард сделал несколько шагов в сторону Суздальского (который все еще сидел верхом), отбросил ножны, рассек клинком воздух и встал в позицию. Движения его были уверенными и четкими: так мог двигаться только искусный фехтовальщик. Петр Андреевич спрыгнул с Агенора, достал шпагу из ножен и слегка коснулся ее кончиком клинка противника — таков был этикет.