– Продай! Продай мне его сейчас, пока еще есть время! За приворот платы с тебя никакой не возьму, а если потом еще что-то понадобится – все за так сделаю! Продай, касатка!

– Нет, это уже слишком! – возмущенно прошипела Анька. – Вы с ума сошли?! Убирайтесь! Сейчас же, немедленно!

– Продай! – заныла старуха. – Христом-богом прошу!

– Бога вспомнили?! – Анька в гневе начала подниматься. – Сначала колдуете, а потом Бога вспоминаете?! Вон отсюда!!! Я сейчас закричу!

– Не продашь? – уронив руку с деньгами, будто окончательно лишившись сил, жалобно спросила бабка.

– Я уже все сказала: пока не сбудется то, что вы мне пообещали, шиш с маслом вы получите, а не кулон! Ясно?

– Ясно, касатка, ясно. Сбудется, сбудется, не волнуйся… Совсем скоро сбудется…

И бабка, бормоча что-то под нос, исчезла из терраски, оставив после себя зябкое ощущение сырости.

Дядь-Леша не шел и не шел. Наконец Аньке наскучило пялиться в темноту.

– Да что ж такое-то? – озадаченно спросила она пустоту перед собой. – Что за мужик такой? Хорош бабник! Его тут ждут, а он…

Она выскользнула из-под одеяла и на цыпочках прошла через сени. Прислушалась – тихо. Неужели спать лег?! Она потянула избяную дверь.

Нет, дядь-Леша все так же сидел в горнице, держа возле живота гитару и не замечая ее. Под глазами наметились темные круги, на лбу выступила испарина, губа была прикушена. Все говорило о том, что сейчас ему плохо, беспокойно, муторно. Анька догадалась и заулыбалась во весь рот: ему хочется пойти к ней, на терраску, а он себя сдерживает изо всех сил! Вот дурачок! Ты только приди – и все наладится, вот увидишь! Не станут одолевать сомнения, не будешь ты корить себя за это желание, перестанешь метаться и мучиться! Да, я младше, да, я дочка твоей сокурсницы, да, ты меня подбрасывал в облака и хвалил мои детские каракули. Но теперь-то я выросла! Теперь я совсем другая! Я уже не красивая девочка, я – красивая женщина, я готова ею стать, а ты все раздумываешь, все клянешь себя за мысли, которые считаешь неправильными… Хватит, брось! Иди сюда!

Анька распахнула дверь и шагнула внутрь.

И тут погас свет.

– Черт!!! – вдруг вскрикнул дядь-Леша и, кинув гитару на топчан, подлетел к окну.

Испуганно вытянувшись в струнку, Анька обнаружила за окошком светящуюся и шипящую змею, извивающуюся в палисаднике. Вернее, голова змеи и большая часть длинного гибкого туловища были задраны к небесам, а хвост яростно хлестал по мокрой земле, по гнущимся книзу цветам и кустам смородины, по едва наметившимся кочанам капусты и картофельной ботве.

– Провода… – почти простонал дядь-Леша. – Ветром оборвало. Ох, как нескладно! Черт, черт! У меня же там керосин…

И на этих его словах за окном полыхнуло так, что Анька на пару секунд ослепла полностью. В приоткрытое окно ринулся жар, потом дядь-Лешина лапа подхватила ее за шкирку и поволокла куда-то прочь из горницы…

* * *

– Анют, мне придется отвезти тебя на станцию.

– А как же ты? – вцепившись в дядь-Лешин рукав, с ужасом глядя на пепелище на месте знакомого с детства домика, всхлипнула Анька.

– А мне сейчас придется протоколы подписывать… Да и вообще – ты же понимаешь, что сейчас мне немножко не до тебя будет.

Он широким жестом обвел кучу вещей, которые им удалось вытащить из пылающей избы. Вещи смердели так, что подступала тошнота.

– Понимаю, – закивала Анька, не выпуская рукав. – А где ты будешь ночевать? Поедем к нам с мамой! Поживешь у нас!

– Анют, – терпеливо принялся объяснять он, – надо скотину куда-то перевести, вещи пристроить, документами заняться… Я найду, где переночевать. Давай-ка, садись в машину.

Полпути до станции Анька подавленно молчала, мечтая, чтобы рыдван, взятый дядь-Лешей в совхозном гараже, заглох, и им пришлось вернуться. Но машина ползла и ползла сквозь темноту и ливень, а потом…

А потом на них сверху что-то рухнуло. Удар по голове был таким сильным, что Анька мгновенно потеряла сознание, а когда очнулась – долго не могла понять, где она и что с ней. Потом услышала слева сдавленные стоны и все вспомнила.

Смяв крышу, на машине лежало необъятного обхвата дерево. Левая дверца переломилась и вошла внутрь, раздробив дядь-Леше ноги, правая, пассажирская, была намертво заблокирована. Да даже будь она распахнута – Анька не могла пошевелиться, сжатая со всех сторон приборной панелью, спинкой сиденья и чем-то еще. По лицу текло липкое, в живот будто раскаленную иглу воткнули, но куда сильнее ее беспокоили затихающие стоны дядь-Леши. Пахло кровью и топливом, а еще – диким, враждебным лесом, что колыхался со всех сторон.

«Нас тут никогда не найдут! – с ужасом думала она. – Мы истечем кровью, и никто нам не поможет!»

«До чьей смерти? До твоей или евойной?» – вдруг вспомнилось Аньке.

«И бабы к нему теперь ходить не будут, – полуобморочно констатировала она, – потому что дома больше нет. И сам он по бабам бегать не сможет… И до конца жизни рядом с ним буду только я… И умрем мы в один день».

– Дядь-Леш, я люблю тебя! – выговорила она хрипло, изгибаясь так, чтобы увидеть его лицо. – Слышишь? Скажи, что ты это услышал! Пожалуйста, скажи!

«Все наладится», – мелькнуло в голове. Мелькнуло и исчезло.

* * *

Она не чувствовала ни рук, ни ног, голова ничего не соображала, ее мутило, и временами Анька впадала в забытье, и только боль возвращала ее в реальность.

А потом она ощутила, как кто-то обшаривает ее карманы.

– Помогите! – шепнула она, не слыша собственного голоса.

– Так я же помогла тебе уже, касатка! – сквозь пульсирующий гул в ушах донесся знакомый голос. – Как ты пожелала – так и сбылось. Пожелала, чтобы скорее сбылось, – оно и произошло скорее. А о большем мы с тобою, голуба моя, не договаривались.

Потом колдунья радостно вскрикнула, и Анька поняла, что старуха обнаружила кулон.

– Жаль мне тебя, – с сочувствием произнесла бабка. – Красивая, молодая – жить бы да жить! Но глупая. Надо быть, всякому известно, что любое желание по-разному исполнить можно. Зря тебя прабабушка этой мудрости не научила.

Голос пропал, и Анька еще какое-то время не могла поверить, что пропал насовсем. Разве возможно такое, чтобы кто-то бросил беспомощного, раненого человека посреди леса, не помог, не спас, оставил умирать?

– Эй! – хрипнула Анька. – Эй, вы где?

Не было ответа, только заново зарядивший дождь лупил по исковерканной металлической крыше что есть мочи да шумел вдоль дороги темный страшный лес. Анька расплакалась – уже не от боли и не от обиды, а просто потому, что отчетливо осознала: все. Больше уже ничего не будет, ничего не случится. Не станет Виленка путать ее косметику с маминой, не станут водители троллейбусов подмигивать симпатичной табельщице, не достанут они с дядь-Лешей коробку с пластинками с антресолей… Все – это значит все.