Меня забавляло, насколько неловко себя чувствовал Грегор в этом окружении. На учебном поле брани, покрытый грязью и лошадиной пеной, он был в своей стихии. На военном совете, где от его прозорливости зависела судьба армии, он держался с небрежной уверенностью. Но вот его нарядили в расшитую рубаху — и он уже ведет себя как мальчик, пытающийся скрыть от матери первую эрекцию. Уверенная улыбка воина внезапно превратилась в робкую, авторитет старшего брата, дальновидного стратега, улетучился, как винные пары из сосуда, подвинутого к огню.

— Мессир, — сказал Грегор, — я и мои люди благодарим вас за честь, оказанную сегодня, но мы действительно всего лишь исполнили наш долг. И хотя нас радует и успокаивает, что мы так быстро разделались с противником, надеюсь, вы присоединитесь к моей молитве, и это станет последним кровопролитием на византийской земле.

Все дружно захмыкали, удивляясь таким речам.

— Я хочу сказать, — продолжал он, — давайте вместе надеяться, что мы способны вернуть трон его высочеству как можно быстрее и без лишней крови. Затем, умножив наши богатства, мы оставим жителей Византии в мире и процветании, а сами незамедлительно отбудем в Святую землю, где исполним нашу клятву.

Старик Дандоло, венецианский дож, зааплодировал, энергично закивав. Через секунду Алексей с Бонифацием последовали его примеру, и тогда к ним присоединился весь зал. Дандоло воспользовался моментом: вытянул руку, призывая всех к тишине, и поднялся, чтобы сказать свое слово. Согласившись с мудростью Грегора Майнцского, он подчеркнул, что если все-таки придется вступить в сражение, то можно надеяться, оно будет ограничено взятием Галатской башни, чтобы завладеть цепью, преграждающей вход в бухту. Как только флот зайдет в бухту Золотой Рог, это сразу должно остановить битву. Если узурпатор даже и выживет во время штурма башни, то наверняка капитулирует. Или, возможно, его советники, поняв, к чему идет дело, сами устранят узурпатора и слетятся к Алексею, приведя с собой отряд варягов. Так что от наших воинов требуется провести только одну битву — за Галатскую башню.

Из-за присутствия царевича Алексея дож аккуратно подбирал формулировки, но было видно, что Дандоло не слишком высокого мнения о возможностях нынешнего претендента на трон. Вот почему он так заботился, чтобы передача власти совершилась мирным путем. Удержаться на троне у Алексея не было ни малейшего шанса. Вскоре он будет низвергнут, а это означало разрыв торговых отношений. Наконец-то я понял, что из себя представляет Дандоло. На самом деле все было просто: дож существовал для Венеции, а Венеция существовала для торговли. Все его решения сводились к этому, и он будет непоколебим, не то что епископы с их духовными метаниями и правовыми кульбитами. Дожу было наплевать, жив я или нет, и от мира он ждал совсем другого, чем я. Тем не менее в данной ситуации мы с ним неожиданно стали союзниками.

Речь встретили почтительными аплодисментами (Бонифаций и Алексей не скрывали скуки), вскоре прерванными каким-то шумом за дверью. Половина воинов резво вскочили, когда в зал вошел неожиданный гость.

Вошел маленький темноволосый человек в длиннополой рубахе, в каких часто расхаживал Дандоло, с очень длинной шевелюрой и бородой. Охранник на входе обыскал его, обхлопав сверху донизу. Держа в руке свиток, он пересек зал и подошел к столу, за которым Алексей с баронами ожидали десерта. Незнакомец отвесил низкий поклон и удивил всех, заговорив на пьемонтском диалекте:

— Я Николо Ру, родился в Ломбардии, но сейчас проживаю в Константинополе.

С этими словами он протянул свиток. Из-за стола поднялся Грегор, вышел к гонцу, забрал у него послание и внимательно осмотрел печать.

— Все правильно, — подтвердил рыцарь. — Его прислал дядя нашего царевича.

Бонифаций позволил ломбардцу говорить, подав знак своему французу-толмачу, чтобы тот переводил для баронов с севера.

— Мессиры, — гладко начал Николо, продемонстрировав большое умение насыщать свою речь пояснительными замечаниями, — мой господин василевс шлет поклон вам, лучшим (за исключением коронованных особ, разумеется) среди живущих в величайших странах мира (если не считать Византии, конечно). Он удивлен вашим появлением в его империи, ибо как христианин знает, что вы (все сплошь христиане) держите путь в Святую землю, чтобы спасти город Христа и Гроб Господень. Он никак не может взять в толк, что привело вас в эти края. Если вы испытываете нужду в припасах, то он будет рад обеспечить вас всем необходимым, помочь паломникам (как помогали его предки вашим предкам). Он уверен, вы пришли сюда не для того, чтобы причинить ему вред, в противном случае (будь ваши силы даже в двадцать раз многочисленнее) вас бы ждало, естественно, полное истребление, если бы (по какой-либо непредвиденной причине) он пожелал причинить вам вред.

Николо слабо улыбнулся, поклонился и отступил на шаг, предвидя, что теперь последует долгое обсуждение, прежде чем ему будет дан ответ.

Но Бонифаций отреагировал мгновенно, без заминки.

— Любезный, с какой стати вашему господину удивляться нашему появлению в его империи, когда эта империя вовсе даже и не его? Она принадлежит его племяннику, который оказывает нам честь своим присутствием в этом зале. Если ваш господин готов отдаться на милость своего племянника, вернуть ему трон и владения, мы будем только рады похлопотать за него перед царевичем Алексеем и выпросить прощение и возможность жить в достатке до конца дней. Больше нам сказать нечего. И не смейте сюда возвращаться, разве только с известием, что ваш господин пожелал сдаться, — сказал он и небрежно махнул рукой, мол, Николо Ру должен теперь уйти.

Посланник скис и начал оглядывать хмурые лица пирующих, которым не терпелось возобновить застолье. Видимо, хотел убедиться, что в зале нет греков. Потом он рухнул перед Грегором на колени и вцепился с мольбой в его сапоги, захлебываясь от эмоций.

— Прошу вас, мессиры, — тихо забормотал посланник, словно боялся, что его могут услышать, хотя вокруг не было ни одного его земляка; при этом его ломбардский акцент заметно усилился. — Император вовсе не злой человек, но он не в себе. С тех пор как наш господин ослепил своего брата, императора Исаака, десять лет назад, он ни одной ночи не спал спокойно. Его преследуют отчаяние и чувство вины за содеянное, так что теперь он в шаге от безумия. Василевс несдержан и если разгневается, то пострадают в первую очередь латиняне, проживающие в городе. Мой народ пострадает за ваше дело прежде, чем вы успеете вынуть из ножен мечи. Молю вас, господа, как братьев-католиков, как братьев-латинян, — все это сопровождалось соответствующей жестикуляцией, — и вас, мессир маркиз, как соотечественника-ломбардца, пожалуйста, не вмешивайтесь в дела, которых не понимаете.

Бонифаций скривился с отвращением от устроенной сцены и жестом велел Грегору выдворить гонца.

— Что это за чертовщина? — рассердился он. — Неужели твой господин считает нас простаками, способными попасться на такой трюк?

— Это не трюк, мессир, уверяю вас, — продолжил ломбардец, отпуская Грегора, но не вставая с колен. — Мы станем пешками, которыми пожертвуют в игре. Как вы думаете, отчего василевс прислал на переговоры с вами выходца из Ломбардии? Он хотел убедиться, что вы поймете на родном языке, насколько важно для вас не вмешиваться в чужие дела. Я говорю как сосед, причем не его, а ваш, и тем не менее умоляю вас, мессир, садитесь на свои корабли и уплывайте.