Перед выходом в море Бонифаций еще раз проявил свою хитрую сущность, прислав к нам в шатер гонца с известием, что принцессе якобы требуется служанка на время морского похода. Лилиана тут же пошла, не терзаясь никакими раздумьями, хотя Отто разбушевался не на шутку. Бонифаций явно старался ради себя, а не ради принцессы, но мы утешались тем, что женщины хотя бы вместе. Полагая, что удерживает у себя любовниц обоих братьев, Бонифаций перестал тревожиться насчет германцев на время пути. Достаточно того, что он взял в заложницы женщин. Я попробовал было проникнуть на корабль Бонифация под видом музыканта, нацепив ливрею его слуги, но мне было отказано — рылом, мол, не вышел. По крайней мере первый месяц пребывания царевича Алексея в армии «Календу мая» ему будут играть исключительно благородные трубадуры, и только сыновья вельмож будут подавать ему еду, снимать с него сапоги, чесать ему яйца и стелить постель. Поэтому я сел в весельную лодку и вернулся ни с чем на «Венеру», где попытался придумать другой способ добраться до пленниц Бонифация. Плавать я не умел, денег на подкуп у меня не было, и любые мои усилия тут же пресекались.

Мы с Грегором общались мало и скрытно, чтобы не вызвать вопросов у людей Бонифация, отчего это вдруг глупый музыкантишка так подружился с маркизовым зятьком-буяном. Под напором Грегора я неохотно согласился направить все наши усилия — если только мы сумеем что-то предпринять — на то, чтобы как можно быстрее доставить пилигримов в Египет. Раз не вышло помешать походу на Константинополь, Грегор поставил себе новую цель: быстрее завершить здесь все дела. Теперь, когда я понял, что настоящим домом Джамили является Константинополь, а не Египет, прилагать особые старания мне было ни к чему. Но после всего, что мы с Грегором пережили, у меня возникло к нему родственное чувство. Теперь мы старались быстрее доставить армию в Константинополь и сразу вывезти ее оттуда, пусть даже для этого требовался союз с Бонифацием. Но сначала нам предстояло вызволить женщин.

Однако целый месяц, что длился морской переход, мы не могли ничего ни сказать, ни сделать. Наши руки были связаны. Я всей душой ненавидел Бонифация, но восхищался его ловкостью, благодаря которой Грегор превратился в его комнатную собачку на неопределенный срок. Благополучие Джамили, а теперь еще и Лилианы тем не менее вовсе не зависело от него. Грегор хоть и проявил героическое мягкосердечие в самый решительный момент на Корфу, но ради своего долга перед армией не колеблясь пожертвовал бы обеими женщинами. Бонифаций понимал это — вот почему обвинение в сговоре с колдуньей-иудейкой оказалось таким полезным. В любом Крестовом походе не найдется места тем, кто приютил иудеев. Пока Джамиля оставалась в лапах Бонифация, он в любой момент мог разыграть эту карту против Грегора.

В море мне пришлось довольствоваться только обществом Отто, который без умолку болтал о единственном предмете, занимавшем его больше, чем блуд, — об искусстве войны, особенно в той части, что связана с конными сражениями, ибо Отто был истинным ценителем лошадей. Однажды мне пришлось прослушать длиннющую речь об истории боевых коней, начавшейся в Ломбардии — на личных землях Бонифация — в первых десятилетиях седьмого века. (Отто презирал Бонифация, но гордился даже отдаленной причастностью к земле с таким наследием.) В результате этого Италия всегда обладала самой подготовленной и дисциплинированной во всем христианском мире пехотой, потому что рыцари и пехотинцы издавна действовали как единая сила. Следующие пять веков я продремал, но проснулся на новой речуге, на этот раз о родословной великой лошади Грегора, Саммы, которая при своем росте, превышавшем восемнадцать ладоней,[27] была действительно самой большой во всей армии. Затем Отто принялся объяснять последние достижения в оружейной области. Он говорил о какой-то стали из местечка, вроде бы прозывавшегося Скандинавией, и я снова погрузился в тревожные грезы.

И вот теперь наконец мы оказались у берегов великой Византии с целой армией пилигримов, собиравшихся нарушить приказ Святого отца, хотя они сами того не подозревали. Венецианцы выстроили флот по кривой, занявшей добрую милю, чтобы всем вместе поглазеть на Константинополь, Царьград, который поднялся перед нами в золотистом свете. На корабли опустилась благоговейная тишина. Лучи заходящего солнца высветили силуэты ошеломленных пилигримов на огромных парусах, как эскизы на пергаменте.

На борту «Сан-Джорджо» Бонифаций Монферрат, вероятно, спрашивал себя, правильно ли он оценил наши шансы произвести впечатление на такой великий город. Его почетная гостья — со связанными запястьями и приставленным к ней вооруженным громилой — сказала, бросив в сторону города взгляд знатока:

— Это всего лишь ограждение от ветра. Погодите, вот подойдем к Босфору…

На борту «Пилигримки» епископ де Труа пригласил епископа Конрада и Грегора Майнцского полюбоваться панорамой. Все трое согласились, что было бы в самом деле чудесно, если бы великолепные церкви, поднимавшиеся ввысь, свидетельства духовного богатства, подчинялись не византийскому патриарху, глупцу, чьего имени они даже не могли припомнить, а его святейшеству Папе Иннокентию III.

А я с борта «Венеры» потрясенно смотрел на город и моргал, лишившись дара речи. Никак не мог понять, что за вид открылся мне: мы все еще находились в нескольких милях от Константинополя, а его стенам тем не менее конца не было видно. В одну сторону они исчезали в глубине материка, а в другую — огибали выступавшую в море часть города. Башен было не сосчитать — и куда их столько? А за ними, поднимаясь выше стен, виднелись короткие и широкие купола, как у церквей, что я видел в Венеции. Один из куполов показался мне особенно огромным — даже не верилось, что это творение рук человеческих. С расстояния все дышало обманчивым спокойствием. На зеленых холмах за городскими стенами грациозно поднимались каменные строения. Сам не знаю, чего я ожидал, но только не этого. От города так и веяло самодовольством, так мне казалось. Впрочем, он имел на это право.

На следующее утро, с рассветом, флот поднял якоря и пошел мимо городских стен, а мы по-прежнему сохраняли благоговейную тишину. Подойдя к берегу на расстояние слышимости, гонцы на авангардных судах затрубили в трубы, застучали в барабаны. На эту какофонию к стенам сбежалась огромная толпа бородатых горожан в тюрбанах, которые уставились на нас без всякого воодушевления, а местные рыбачьи суденышки поспешили убраться с нашего пути. Мне с трудом верилось, что в одном месте может собраться столько людей. Кое-кто из зрителей грубо жестикулировал, шутовски размахивая руками, но в основном константинопольцы держались, как мне показалось, больше настороженно, нежели радушно или с вызовом.

Мы прошли под парусами и на веслах мимо этого мыса, а потом попробовали продолжить путь, выйдя в широкое устье широкой реки, несшей свое быстрое течение прямо на нас. Это было равносильно шторму. Оказавшись в таком непростом месте, мы увидели весь город. Теперь он лежал перед нами как на ладони.

Столица Византии раскинулась вокруг храма с красноватым невысоким куполом, превосходившим размерами все остальные строения. Рядом с ним едва можно было разглядеть высокую каменную или металлическую колонну, на верху которой примостилась какая-то соринка, которая при более пристальном рассмотрении оказалась конной статуей: всадник, видимо, поднял руку, указывая на тот самый берег, куда мы направлялись. (Моряки на «Венере» принялись ворчать по этому поводу, но, как я уже отмечал, они удивительно суеверная братия.) Сразу за стеной, ближе, чем храм с его непонятным всадником, располагались большие безымянные строения, тесно заполнившие невысокий холм. Сами стены не закрывали панораму, а вот холмы и ближайшие строения мешали что-либо разглядеть. Вдоль узкой бухты расположились домишки попроще. Вход в нее защищал ряд деревянных барж.