– Мне жаль, что ты всё это услышал, – только и отвечает Гелиос.

Словно бы понимает: для обращающегося к нам рухнул весь мир: все правды, все смыслы, все сюжеты. Юнец сплёвывает.

– Отдай её Хозяину, – вдруг кивает на меня, – и мы уйдём с миром. Это всё, что требуется.

– То просьба Отца? – уточняет Гелиос.

Намеренно называет его духовным саном.

– Не просьба. Указ.

– И ты послушаешься?

Мальчишка молчит.

– Ты послушаешься человека, который убил в тебе веру и направил против истинных богов?

– Это не так. Неправда. Я вам не верю.

– А иные?

Гелиос обхватывает взором находящихся близ. Те послушно молчат. И выступающий рвётся вновь:

– Послушница вернётся в Монастырь словом Хозяина, всего-то.

– Такой здесь нет. Свободны.

– Мы не можем вернуться без неё.

– «Без неё»? – переспрашивает Гелиос и, закипая, меняет тон беседы. –Исправься, несчастный, ибо ты избегаешь имени равной мне и неравной тебе. Пока ты не познал истинный гнев богов – разворачивай конвой и убирайся к лжецу, которому так верен и который использовал тебя во зло. Убирайтесь все вы. Дом Солнца отныне закрыт для вас.

– Хозяин сказал, денежный вопрос решится позже. Если то потребуется. Он вернёт внесённую Богом Солнца плату.

Гелиос нервно отдёргивает плечами, но на меня взгляда не переводит. Укрывает от говорящего и смотрящих спиной. Повторяет, чтобы те убирались. Щенок скулит:

– То воля Отца.

– А воля Бога тебя не страшит? – укалывает супруг. – Ты раболепствуешь перед натравившим тебя на истинного бога, ты преклоняешь колено перед своим духовным отцом, отрекаясь от веры. Ты в своём уме?

И мальчишка – с ещё большими слезами в глазах – отталкивает нехотя:

– Богов не существует. Сожгите дом Солнца, докажите это.

Иные рассыпаются по территории резиденции и предаются разбою.

– Ты не позволишь, – говорю я супружеской спине, но та безмолвствует.

Хочу выступить – оттеняет, утаивает, покрывает. Что угодно, но не позволяет словам рассыпаться по ещё дремлющему саду. Первое зарево – вспыхнувшая гостиная. Кулаком своим огонь выбивает стёкла – те рассыпаются по каменной плитке; пламя танцует меж гардинами и колоннами, загнивающая краска вычерчивает по стенам безобразные дуги.

– Мы не можем этого допустить, – в шёпоте призываю я и отдёргиваю мужа за руку. – Услышь меня.

– Что ты и что дом? – спрашивает Гелиос. – Думаешь, переживаю я за него хоть немного?

Понурив голову, упираюсь макушкой в его плечо.

Я выбрала правильно…

Мужчина признаётся:

– Здесь погиб весь клан Солнца, не желаю оставлять землям резиденции оставшихся представителей в лице нас двоих.

Половицы под пятами перебегающих хрустят, внутренняя отделка дома осыпается. Звон в ушах – от ужаса происходящего – и от битых окон – за спиной.

Мир молчит, огонь говорит: всё в округе затихло, и только пожирающее пламя клацает челюстью и загребающими лапами своими касается стен и перебегающих мимо людей. Один из конвоя цепляется за опавший парапет и вязнет в оранжево-красном танце. Танцует сам, танцует вместе с домом. Равнодушные лица смотрят на вопящего брата; не рвутся, не помогают; оседает и мешком падает опосля.

– На одного меньше? – с вызовом бросает Гелиос.

Щенок, наблюдая нелепую кончину подчинённого, вздыхает и полные слёз глаза роняет в землю. Зовёт погибшего глупцом и слышит от Гелиоса:

– Тебе знаком гнев Богов? Расплата бывает быстра.

Смерть упомянутого могла сыграть нам на руку.

– Ты же Бог Солнца, воистину, усмири всепоглощающую стихию, – восклицает щенок. – Останови пламя, пока по имени своему не сгорел сам.

– Боги тебя покарают, – спокойно улыбается Гелиос.

Спустя минуты прений нервы того – хлипкие, натянутые – дают вибрацию, и потому со следующей вибрацией тела из-под пояса молодого выглядывает оружие.

Он что-то кричит.

Узкий серебристый нос, начищенный до блеска и слепоты, упирается в грудь Бога Солнца. Я вспархиваю – время прятаться за спиной подошло к концу – и собой отталкиваю зияющее темнотой и неизвестностью пистолетное дуло. Гелиос не позволяет – за руки оттаскивает и утаивает обратно, но я рвусь – рвусь! – и с мольбами и слезами пытаюсь укрыть. Если человеку не хочется взять хотя бы толику страдания близкого ему, значит, этот человек вовсе не близок.

Щенок и Бог предаются спорам.

Более не слышу их возгласы и упрёки, не слышу угрозы и обещания. Я вижу плавно-танцующий пистолет напротив мужской груди и встаю поперёк – вновь.

Гелиос ругается на меня, щенок ругается на Гелиоса, я ругаюсь на Хозяина Монастыря. Мальчишка кричит, что увезёт меня – хочет того семья Солнца или нет, он увезёт купленную некогда послушницу по приказу Яна и отдаст ему же. И мальчишка толкает меня оружием в плечо, отчего Гелиос толкает меня в сторону. Момент угадан. В ту же секунду щенок смахивает последние брызги терпения: запутавшись в указаниях, вере и возможностях. В смыслах. Срыв оказывается неизбежен. Три коротких хлопка – оружейных вздоха – предваряют в резиденции скорбь. Я падаю подле ругающихся, а следом падает Гелиос.

На месте остаётся холодный металлический отпечаток. Три. Я смотрю на пропасти с алым ореолом – отдаляющиеся; не понимаю, что меня волочат. Оборачиваюсь, когда юнец, ругаясь и содрогаясь, пытается подложить под себя. Рассыпается в проклятьях и клятвах увести вне зависимости от исходящих желаний.

– Я отдам тебя ему! Отдам! И он оценит это в отличие от проклятых несуществующих богов, которые разоряют деревни и города, которые убивают ради своего блага, когда люди узнают правду. Теперь же я убил бога! – кричит. – Я убил самого бога!

Кричит, что есть сил, и взмахивает руками.

Пытаюсь вырваться и отползти; прихватывает и заваливает, припоминает дерзость в первую встречу и говорит, что дерзость эта должна была рано или поздно внять наказанию. Сдавливает под собой и пытается задрать платье.

Я смотрю на Гелиоса, который смотрит на меня. Не позволяет опечаленным векам сомкнуться: наблюдает за исходом. Щенок что-то причитает над ухом; зудит и довольствуется. Я продолжаю смотреть на мужа – без сил и сопротивления. Что будет дальше, каким-то странным образом, не волнует. Взгляды и устои, беспокоившие доныне, принципы и убеждения, подвязывающие наши характера и действа, всё это теряет свою силу и значимость. Сила и значимость взирает на меня. Губы – едва размыкаясь – с тонкой струёй крови до подбородка, сжимаются в извинениях. Но извиняться должна я.

Он оставил мне величайший из даров времени: начиная с нашего знакомства и до сего момента. Он сохранил мою честь, он уберёг моё достоинство и ныне распоряжаться этим даром наотмашь я не могла.