— Вы, должно быть, мистер Бассат из Норт-Хилла, — сказал он и наклонился в седле, держа в руке лист бумаги. — У меня здесь записка от Мэри Йеллан из трактира «Ямайка», девушка просит меня помочь ей в беде. Однако, судя по тому, какая компания здесь собралась, я вижу, что приехал слишком поздно. Вы, конечно, помните меня; мы встречались прежде. Я викарий из Олтернана.

Глава 16

Мэри сидела одна в столовой дома священника и смотрела на тлеющий в камине торф. Она как следует выспалась и теперь чувствовала себя отдохнувшей и окрепшей, но мир, которого она так жаждала, еще не снизошел в ее душу.

Все с ней были добры и терпеливы, возможно, слишком добры, что было для нее непривычно после долгого напряжения. И сам мистер Бассат ласковой рукой неуклюже похлопал ее по плечу, как обиженного ребенка, и сказал с грубоватым добродушием:

— Теперь вам нужно поспать и забыть все, через что вы прошли, все это уже позади, навсегда. Обещаю вам, что скоро, очень скоро мы найдем человека, который убил вашу тетю, и на следующей сессии суда он будет повешен. А когда вы немного оправитесь от потрясения последних месяцев, то скажете, что вы собираетесь делать и куда хотели бы направиться.

Мэри внезапно лишилась собственной воли: другие все решали за нее. И когда Фрэнсис Дейви предложил ей кров, она согласилась покорно и равнодушно, понимая, что в ее вялом «спасибо» сквозит неблагодарность. Она еще раз убедилась, как унизительно быть женщиной, когда физическая и душевная слабость воспринимается окружающими как нечто само собой разумеющееся.

Будь она мужчиной, с ней бы не стали церемониться, в лучшем случае отнеслись бы равнодушно и, возможно, потребовали бы тут же ехать в Бодмин или Лонстон для дачи показаний, предоставив самой искать кров, а после всех допросов она могла бы отправляться хоть на край света. И она ушла бы, как только ее отпустили бы, и нанялась бы на какой-нибудь корабль, отрабатывая проезд простым матросом, или пустилась бы по дороге с единственной монеткой в кармане, но зато ее душа и сердце были бы свободны. Однако девушку, у которой болит голова и на глаза наворачиваются слезы, заботливо удаляют с места действия; она — досадная помеха, как всякая женщина и всякий ребенок после трагедии.

Викарий сам повез ее в двуколке — конюх сквайра ехал следом на его лошади, — священник по крайней мере обладал даром молчания, потому что ни о чем ее не расспрашивал и не бормотал напрасных слов сочувствия, которые все равно не были бы услышаны, а быстро ехал в Олтернан и прибыл туда, когда часы на его церкви пробили один раз.

Викарий разбудил свою экономку, жившую в соседнем доме, ту самую женщину, с которой Мэри разговаривала вечером, и велел ей пойти с ним и приготовить комнату для гостьи, что экономка тут же и сделала, причем без болтовни и удивленных восклицаний, прихватив из своего дома свежее постельное белье. Она развела огонь в камине и согрела возле него грубую шерстяную ночную рубашку, пока Мэри сбрасывала одежду; и, когда постель для нее была готова и гладкие простыни отогнуты, Мэри позволила, чтобы ее уложили, как ребенка в колыбель.

Она уже закрыла было глаза, но тут чья-то рука неожиданно обхватила ее плечи, и голос, настойчивый и спокойный, произнес: «Выпейте это». Сам Фрэнсис Дейви стоял у кровати со стаканом в руке, и его странные глаза, бледные и лишенные выражения, смотрели прямо на нее.

— Теперь вы будете спать, — сказал он, и по горькому вкусу девушка поняла, что он положил какой-то порошок в горячее питье, которое приготовил для нее, и что он сделал это, понимая ее тревожное мучительное состояние.

Последнее, что Мэри запомнила, — его руку у себя на лбу и эти неподвижные белые глаза, которые приказали ей все забыть; и она тут же заснула, как он ей велел.

Когда девушка проснулась, было уже почти четыре часа; как и ожидал викарий, четырнадцать часов сна сделали свое дело: умерили горе и притупили боль. Острота скорби по тете Пейшенс смягчилась, и горечь тоже. Разум говорил Мэри, что она не должна винить себя: она поступила так, как велела ей совесть. Правосудие прежде всего. Она не просчитала варианты и не сумела предвидеть возможную трагедию — вот в чем была ошибка. Осталось сожаление, но сожаление не могло вернуть тетю Пейшенс.

Именно так Мэри думала, пока вставала. Но когда она оделась и спустилась в столовую, где горел огонь и были задернуты занавески (викарий куда-то ушел по делу), прежнее ноющее чувство неуверенности вернулось, и Мэри снова стало казаться, что вся ответственность за катастрофу лежит на ней. Перед ее мысленным взором все время стояло лицо Джема — такое, каким она его видела в последний раз: искаженное и осунувшееся в неверном тусклом свете, и в его глазах тогда была решимость, и даже в линии рта, на который она специально старалась не смотреть. Этот человек был непостижим и непонятен ей от начала до конца, с того первого утра, когда он пришел в бар трактира «Ямайка», и она сознательно закрыла на правду глаза. Мэри была женщиной и любила его без всякой на то причины. Джем целовал ее, и она связана с ним навсегда. Прежде такая сильная, она чувствовала себя ослабевшей душою и телом, падшей и униженной, и ее гордость улетучилась вместе с независимостью.

Одно лишь слово викарию, когда тот вернется, и записка сквайру — и тетя Пейшенс будет отомщена. Джем умрет с веревкой на шее, как умер его отец; а она вернется в Хелфорд в поисках нитей своей прежней жизни, которые теперь лежат перепутанные и зарытые в землю.

Мэри встала с кресла у огня и принялась ходить по комнате со смутным ощущением, что сейчас она пытается решить главную проблему, но в глубине души она понимала, что все это — хитрость, жалкая уловка, чтобы успокоить совесть, и что это слово никогда не будет ею произнесено.

Для Джема она не опасна. Он уедет с песней на устах, смеясь над ней, и забудет всех — и ее, и брата, и Бога; а Мэри будет нести сквозь годы, угрюмые и горькие, тяжкий груз молчания, и все будут смеяться над озлобленной старой девой, которую один раз в жизни поцеловали и она не смогла этого забыть.

Цинизм и сентиментальность — вот две