Владимир Николаевич Ревень умер от сердечного приступа — официально заявили медики. Сердце не выдержало потрясения. Слишком чувствительной оказалась потеря шестидесяти пяти миллионов и мысль о грядущих объяснениях с «покровителями». Похоронили его, впрочем, по-людски — на Заельцовском кладбище, под шикарной мраморной стелой, изготовленной его же собственными подчиненными…

Позвонил Эдик, интересовался, не забыла ли я про пресловутую «четверку» на сотовом. Я ответила, что да, забыла, но в принципе рада его слышать. Он обрадовался, заявил, что Бронислава и родная жена — это, конечно, хорошо, но есть вещи лучше (кто бы спорил). Говорил про нерастраченную нежность — девать, мол, некуда, накопил. Я попросила перезвонить весной, там и денем. А пока пускай дальше копит, при нужде позаимствуем…

Нет, не влияет глобальное потепление на осенний сплин. Он сродни биологическому будильнику — включается в одно и то же время. 27 октября, в субботу, я взялась за воспитание ребенка («Начни с себя», — буркнула на это чудо-юдо, и я ее даже не обхамила). Навела порядок в «писательском» углу, помирилась с мамой. Вечером слушала Рахманинова. Ни ноты не поняла, но маме понравилось. 28 октября, в воскресенье, пока все спали, села на электричку и поехала на дачу. Нужно было додергать редьку, собрать с грядок кирпичи, привезти кое-какие тряпки, два года не стиранные (я прилежно записала все надиктованное мамой и поклялась, что выполню)…

Я бесцельно слонялась по этажам, пила кофе из термоса. Сидела на крыльце, на том самом месте, где 7 октября, талантливо изображая похмельный синдром, сидела Сургачева, и смотрела, как по небу плывут безопасные (в плане осадков) тучи. Как ветер гнет неубранную облепиху, а бродячая собака на территории Полынников (или Песчаников?) разгребает мордой золу из моего мангала. Как по участку Постоялова неприкаянно бродит низенькая, сутулая женщина с окаменевшим лицом. То берется сгребать свеженападанную с березы листву, то бросает, начинает прилаживать покосившийся водосток…

Рябинина возникла как из антимира — ни шагов, ни скрипа калитки. Она еще больше осунулась, стала какой-то серенькой, маленькой.

— Привет, — вздохнула.

— Привет, — согласилась я. — Ты зачем голову пеплом посыпала?

Гнать Риту я не собиралась. Она открыла дверь истекающему кровью Вересту и стянула ему грудь старыми полотенцами. Она добежала до сержанта Борзых и повторила процедуру. Она примчалась на казачий пост, чтобы позвонить в город, и первым делом вызвала «скорую», а не милицию…

— Ты не злись на меня, — пробормотала Рита, — я во всем виновата… Когда мне показали убитого охранника, я вспомнила. Этот парень в камуфляже шестого числа приходил к Постоялову, около шести вечера… Я стояла у окна за тюлем, он меня не видел — думал, никого нет. Он шел по Облепиховой и смотрел по сторонам. Почти до твоего дома дошел. Потом вернулся и открыл калитку Постоялова… Я хотела рассказать капитану, промучилась весь вечер, а когда решилась, меня ударили по голове… Я испугалась, Лида. Конечно, расскажи я ему сразу, многое бы изменилось…

Я не стала ей говорить, что били по голове не ее, а в общем-то… меня. Оттого и не добили. Я просто ничего не стала ей отвечать. Эта тема уже в печенках. Кайся не кайся…

Рита мялась дальше.

— Роман больше не заходит. Я не давала ему повода меня избегать. Странно, правда?

Кому странно, а кому и не очень. Этот беспутный малый звонил позавчера вечером (после Эдика) и в очень туманной форме намекал на «фигли-мигли». В смысле — довести наше дело до греха. Всех уже перепробовал, стервец, одна я осталась. Напрямую, конечно, не наезжал, но я его прекрасно поняла. Хорошо, сказала я ему, но только через ресторан и ровно на одну ночь. И не сегодня.

Я пробормотала какую-то казенщину про «не волнуйтесь, тетя, дядя на работе», но Рита от нее не повеселела. Стояла, тосковала.

— Марышев три дня сидит на даче, — поведала она. — С утра напивается и плачет. Вечером трезвеет, опять напивается и опять плачет… Меня и видеть не желает. А знаешь, у нас с ним летом произошло… ну ты понимаешь… (я уже в курсе). Максим уходил от меня, только вещи не перевез, мне так плохо было… Но сгорело быстро. — Рита протяжно вздохнула. — Ровно три свидания. Это я виновата, характер мой невыносимый… А в воскресенье четырнадцатого числа Марышев позвонил на сотовый, просил, чтобы я уехала с дачи, предложил встретиться. Я поехала, знаешь, мне самой уже эти четыре сотки… И Роман какой-то дерганый. Таньку, в общем, заперла, Роману записку оставила, что за продуктами… Он меня в ресторан какой-то привел, просил отказаться от Романа: мол, его милиция подозревает; на жену жаловался — нехорошо, говорит, на душе, смотрю на нее и боюсь, что вот-вот произойдет страшное, то ли зарежет она меня, то ли сбежит…

Я молчала.

— А теперь вот тошнит его от меня, я же не слепая.

Я молчала дальше.

— Жена Постоялова приезжает… — Сама вижу… — Невмоготу ей, наверное, дома сидеть.

Я безмолвствовала. Всем невмоготу.

Она наконец сообразила:

— Ну извини, ты, наверное, занята…

Жалобно посмотрела мне в глаза и побрела восвояси. Тоже мне великомученица.

Я осталась — с тяжелыми воспоминаниями и… женщиной в огороде Постоялова. Она уже не изображала из себя специалиста по водостокам. Она копалась под крыльцом, перекладывая с места на место садовый инвентарь.

Внезапно я поймала ее взгляд. Мурашки побежали по спине. Ее глаза источали ненависть! В конкретный, мой адрес! Хорошенькое открытие. Приятное лицо, уставшее от болезни и потрясений, и вдруг такой выплеск эмоций… Я обомлела. Поразительная штука — человеческая натура. Измена мужа несущественна. Бегство из дома второстепенно. Убийство всех подряд не имеет значения. Вот она, змеюга подколодная, по вине которой погиб ее муж, все беды в ней, и только она несет ответственность за случившееся!

Горящие от ненависти глаза говорили лучше слов. Лучшая соседка — мертвая соседка!.. Нет, я не буду тянуть резину. Я опишу эту историю от начала до конца и назову все вещи своими именами. Пока жива. Обязательно напишу. Просто вынуждена.

А иначе что же вы читаете?