Форпостом австро-венгерского юга с начала XVIII столетия стал Земун (в немецкой традиции – Землин), древний, из римского каструма, город по ту же, что и Белград, сторону Дуная, но только по другую сторону Савы. Лондонским и парижским мечтателям, являвшимся к месту встречи двух миров за восточными впечатлениями, Земун виделся последним символом христианской Европы в той же степени, в какой Белград символизировал в Европе власть Османов. Молодой романтик Виктор Гюго в 1828 году вставил в свой сборник “Восточные мотивы” (примерно между стихами “Купальщица Зара” и “Рыжая Нурмагаль”, воспевающими прелести юных плутовок) балладу “Дунай во гневе”. От имени великой реки Гюго пафосно проклинает “вечную перекличку пушек”, вопрошая: “Ужель не можете вы, дети мои, жить воедино в мире?”

Россия в 1828 году вела на Балканах и Кавказе очередную смертную битву с армиями султана, а Европа предавалась оттоманской моде, одновременно сочувствуя затянувшемуся восстанию в Греции, куда как раз прибыл французский экспедиционный корпус. Христиане брали верх над неприятелем медленно и постепенно, наступая за Дунай и снова отступая, и каждая военная кампания выталкивала из османских просторов на север новые массы переселенцев, искавших защиты на землях Габсбургов или Романовых. Завоевания султанов на протяжении четырех веков гнали с родных мест православных христиан. Сербы заселяли южные венгерские территории – таким образом по тысячекилометровой габсбургско-османской линии соприкосновения, по ободу больших рек Паннонской равнины, сформировалась Военная граница [70]. Конец XVII столетия в Белграде называют временем Великого исхода – в пустынное междуречье Дравы и Дуная, а также в нынешнюю Воеводину в ту пору перебрались, если верить хроникам, 37 тысяч семей.

Оседая на землях к северу и западу от Дуная, сербы перемешивались с остальными, в первую очередь с венграми и хорватами (которые, в свою очередь, веками находились с венграми в сложных автономно-подчиненных отношениях [71]). С верховий реки в Бачку, Срем, Банат, Баранью прибывали немецкие переселенцы. На равнине, изрезанной реками и ручьями, жаркой летом и холодной зимой, уязвимой для засух и наводнений, страдающей от ветров и мошкары, могла бы сложиться маленькая европейская Америка, территория выстрадавших спокойное будущее бедолаг, предки которых мыкались по свету в поисках лучшей доли. Но на берегах Дуная теорию “плавильного котла” не подтвердила практика. После окончания Второй мировой войны сотню тысяч дунайских швабов выселили, и в 1945–1948 годах в область нахлынула новая, организованная властями волна мигрантов – на четверть миллиона человек, из разных краев Югославии. Здесь формировались разные типы идентичности, возникали не столько контуры государственных союзов, сколько предпосылки национальных конфликтов. Одним из таких союзов, протянувшим три четверти века, стала Югославия; одним из эпизодов такого конфликта, далеко не первого и вовсе не самого жестокого, стала битва за Вуковар.

Якоб Альт. Вид на Белград со стороны Земуна. 1826 год.

Франц Юза. Сербы покидают Белград. 1890 год.

Через несколько лет после путешествия по придунайским просторам в багажнике автомобиля УАЗ мне довелось встретиться с хорватским рок-музыкантом Гораном Бреговичем. В 1980-е годы он, фронтмен сараевской группы “Белая пуговица”, был кумиром публики от Вардара до Триглава, а после начала Балканских войн удачно капитализировал свой талант в Западной Европе, занявшись продажей этномузыки. На вопрос, навсегда ли Брегович покинул родину, музыкант ответил: “Хорватию после войны слегка привели в порядок, но разницу вы почувствуете, если приедете во Францию, где люди живут в домах постройки XV или XVI века. А у нас нет ни одного памятника той поры, они уничтожены в бессмысленных войнах. Между жизнью в стране, где столетиями ничего не разрушали, и жизнью в стране, в которой на протяжении последней тысячи лет все разрушали каждые полвека, – огромная разница”.

В Белграде, например, нет ни одного образца гражданской архитектуры старше трехсот лет. Из 273 мечетей уцелела только одна, джамия Байракли (“знаменная”). Самое почтенное “цивильное” здание – серенькая трехэтажка с высоким цоколем, австрийской кладки, на улице Царя Душана. В этом доме теперь булочная и мастерская, кажется, стекольная. Дом расположен в бывшем еврейском квартале, в районе Дорчол над берегом Дуная, это старый городской центр, очарование которого заключается в том, что из-за отсутствия капитального ремонта он выглядит старше, чем есть на самом деле. Царя Душана выводит к Академии авиации, а слева от ее корпусов – парк Калемегдан (от тур. крепостная площадь) с некоторым количеством исторических развалин и современных объектов индустрии развлечений: античным колодцем, османского типа фонтаном, старыми турецкими банями, новым зоологическим садом и рестораном “Калемегданская терраса”. А тут и выход на другую террасу, замечательную, с видом на едва ли не самую мощную речную стрелку Европы.

Здесь глазу открывается захватывающая дух картина – великолепный, пусть и попорченный пятнами промышленного дизайна и кварталов жилой застройки пейзаж. Над соединением километровой ширины водных потоков, савского и дунайского, больше тысячи лет надзирает византийско-болгарско-сербско-венгерско-турецко-австрийско-югославская крепость: пять разной мощности башен, многократно перестроенных и отреставрированных, десяток ворот, толстенные стены. Это и есть Белый град, Бел-град. Белые глыбы для крепости византийцы, и османы, и сербы веками ломали в нынешнем парке Ташмайдан (“каменная площадь”). Потом на месте карьера построили стадион.