Потолок этого трюма был не выше половины человеческого роста, так что пленным пришлось заползать туда и втаскивать за собой раненых. На тяжелой дубовой балке, проходившей по всей длине трюма, крепился железный прут. Сэм и четверо его помощников заползли вниз следом за пленными и пристегнули кандалы к этому пруту. Когда они закончили, пленные оказались лежащими, как сельди в бочке, бок о бок; скованные обручами на талиях и кандалами на лодыжках, они могли только сесть, но не могли перевернуться или вытянуться более чем на несколько дюймов – ничего другого цепи не позволяли.

Хэл лежал рядом с отцом, а по другую его сторону находилось недвижное тело Большого Дэниела. За Дэниелом лежал Эболи, за ним – Нед Тайлер.

Когда был прикован последний пленный, Сэм выполз обратно через люк наверх и оттуда ухмыльнулся, глядя на несчастных.

– Если ветер не изменится, до мыса Доброй Надежды нам идти всего десять дней, ребята! Каждому полагается одна пинта воды в день и три унции сухарей, если я не забуду принести их вам. А гадить вам придется прямо под себя. Увидимся на мысе, милые мои!

Он захлопнул люк, и люди внизу услышали, как по другую сторону крышки скрипнули железные задвижки и застучали киянки, забивая клинья, задраивая люк. А потом внезапно наступила пугающая тишина. Сначала тьма казалась непроницаемой, но, когда глаза привыкли к ней, люди смогли различить очертания тел своих товарищей, лежавших вокруг.

Хэл поискал взглядом источник света и обнаружил маленькую железную решетку, встроенную в палубу прямо над его головой. Но даже не будь там решетки, отверстие было слишком мало, в него не прошла бы даже голова взрослого человека, и Хэл сразу отверг возможность побега этим путем.

Но дыра, по крайней мере, пропускала вниз воздух.

Однако в трюме стояла настолько чудовищная вонь, что люди просто задыхались в этой атмосфере. Воняло тут как в медвежьей берлоге. Большой Дэниел застонал, и этот звук развязал всем языки. Они разом заговорили:

– Боже милостивый, тут воняет, как в выгребной яме в сезон сбора урожая!

– Как вы думаете, капитан, есть у нас шанс сбежать?

– Конечно он есть, балбес, – ответил кто-то за сэра Фрэнсиса. – Когда доберемся до мыса Доброй Надежды.

– Да я бы отдал половину своей доли самой богатой добычи в семи морях за пять минут наедине с Сэмом Боуэлсом!

– А я бы всю свою долю отдал за пять минут с этим проклятым Камбром!

– Или с тем сырноголовым ублюдком Шредером.

Дэниел вдруг громко забормотал:

– Ох, матушка, я вижу твое прекрасное лицо! Подойди, поцелуй своего малыша Дэнни…

Он так жалобно заплакал, что у всех зашлись от боли сердца. В темном, зловонном рабском трюме наступило безмолвие, наполненное отчаянием. Люди упали духом. Слышались лишь лихорадочные стоны раненых да звон цепей, когда кто-нибудь пытался найти более удобное положение тела.

Постепенно время словно исчезло, никто уже не знал, ночь сейчас или день. Но вот шум подъемного ворота якоря пронесся по корпусу корабля, до пленных донеслись слабые крики младших офицеров, отдававших приказ выйти в море.

Хэл попытался определить направление движения корабля по покачиванию корпуса, но вскоре понял, что не в силах это сделать. И только когда нос «Чайки» вдруг слегка нырнул, после чего корабль резво и легко помчался по волнам, он понял, что из лагуны они вышли и миновали проход между холмами.

Час за часом «Чайка» боролась с юго-восточным ветром, выходя на курс. Людей в нижнем трюме бросало из стороны в сторону на голых досках, они скользили по полу, насколько позволяли им цепи, а потом кандалы натягивались, резко дергали их назад, и они скользили обратно… Для них стало огромным облегчением, когда корабль наконец повернул так, что качка уменьшилась.

– Ну вот, теперь будет лучше, – заговорил сэр Фрэнсис. – Буззард вышел в открытое море. Теперь при попутном ветре мы пойдем на запад, к мысу Доброй Надежды.

Время шло, и Хэл уже мог подсчитать дни по яркости света в решетке над его головой. Долгими ночами в рабском трюме царила давящая темнота, как на дне угольной ямы. Потом в отверстие просачивался слабый свет, начинался день, и в конце концов Хэл мог рассмотреть темную круглую голову Эболи по другую сторону более светлого лица Большого Дэниела.

Однако даже в полдень все то, что находилось чуть дальше, скрывала тьма, из которой доносились вздохи и стоны, да время от времени кто-нибудь испускал тихое проклятие.

А потом свет опять слабел, превращаясь в бесконечную тьму, и таким образом отмечал еще один прошедший день.

На третье утро матросы стали шепотом передавать друг другу:

– Тимоти О’Рейли мертв.

Это был один из раненых. Один из зеленых мундиров рубанул его саблей по груди.

– Он был хорошим человеком, – произнес эпитафию сэр Фрэнсис. – Да упокоится в мире его душа. Мне бы очень хотелось, чтобы мы смогли похоронить его по-христиански.

К пятому утру труп Тимоти добавил к общей вони миазмы разложения, пропитавшие нижний трюм и с каждым вздохом наполнявшие легкие живых.

Частенько, когда Хэл неподвижно лежал в тупом отчаянии, через его тело перебирались крысы, здоровенные, как кролики. Их острые когти оставляли болезненные царапины на его голой коже. Но он в конце концов прекратил бесполезные попытки отогнать их, пиная и отпихивая руками, и просто смирился с этим неудобством. И только когда одна из крыс впилась острыми кривыми зубами в тыльную сторону его ладони, Хэл закричал и исхитрился схватить пронзительно пищавшую тварь за горло другой рукой и свернуть ей шею.

Когда рядом с ним вскрикнул от боли Дэниел, Хэл сообразил, что крысы и до него добрались, а сам Дэниел не в состоянии отбиться от них. И после этого Хэл и Эболи по очереди следили за тем, чтобы мерзкие грызуны держались подальше от человека, лежавшего без сознания.

Оковы не давали людям возможности присесть над узким желобом, что тянулся вдоль переборки, – он предназначался для отходов человеческих тел. Им приходилось обходиться без этого. И Хэл время от времени слышал, как кто-то освобождает мочевой пузырь или кишечник прямо там, где лежит, – и сразу после этого расходилась новая волна вони.

А когда мочевой пузырь освободил Дэниел, теплая жидкость растеклась по доскам под Хэлом, пропитав его рубашку и штаны. Но он только и мог, что приподнять голову, избегая потока.

Почти каждый день, примерно около полудня, насколько мог судить Хэл, запоры люка отодвигались, молотки с грохотом выбивали клинья. Когда крышка поднималась, слабый свет, проникавший вниз, почти слепил людей, и они поднимали тяжелые от цепей руки, чтобы защитить глаза.

– У меня тут для джентльменов особое угощение, – гремел голос Сэма Боуэлса. – По кружке воды из самой старой нашей бочки; в ней, правда, плавают какие-то жуки, да еще капелька моей слюны, для вкуса.