В центре крупных событий всегда есть люди, о которых поэты, мечтатели говорят так: ах, если бы на их месте был я, какой вихрь незабываемых чувств охватил бы меня тогда!.. В сравнении с этими вымышленными волнениями спокойствие великих особ сходит за самообладание. Но для людей, живущих без мечты, какими зачастую являются триумфаторы, часы славы кажутся однообразными, скучными, и, чтобы выдержать их, они сосредотачиваются на незначительных предметах. Им досаждает мозоль на ноге, невозможность утолить голод, навязчивое воспоминание о поцелуе, в котором было отказано, или, напротив, о предвкушаемом поцелуе – вот какая теплая и мутная водичка плещется в их мозгу, когда толпа выкрикивает их имена.

Это был нескончаемо долгий праздничный день, насыщенный переживаниями. Карл присутствовал на службе в соборе, принимал клятвы верности, которым не было конца. Крики толпы проникали всюду, даже туда, куда чернь не пускали. Пьяные звонари сменяли друг друга на колокольнях. Припрятанные англичанами вино, съестные припасы, одежда были вывалены на улицы. К счастью для короля, дни в ноябре коротки, а в этот день к вечеру еще и похолодало. Порывы ветра хлестали в спины толпы, но ликование не стихало. Праздновать продолжали дома. Король, поприсутствовав при различных официальных церемониях, удалился, его ждал ужин в тесном кругу.

Я провел вечер в одиночестве и в то же время окруженный людьми. Все те, кому я ссудил деньги, пытались зазвать меня к себе, будто желая показать, как славно они их употребили. Это радушие было для меня непереносимо. Я отказывался смотреть на них как на своих должников, вообще судить людей по их богатству. Вместе с тем я не доходил и до такой крайности, чтобы полагать, что их долг является достаточным основанием для того, чтобы ценить их общество. Овладевшая мною меланхолия требовала вина, но выпитое лишь усугубляло мою печаль. В конце концов я сбежал из одного дома, где веселье было в самом разгаре, и отправился бродить по улицам.

Случайно я наткнулся на Дюнуа. Он сидел на тумбе, обхватив голову руками. Завидев меня, он издал радостный крик, впрочем, довольно слабый. От моей утренней бодрости и следа не осталось. Его – под воздействием вина – также обуревали мрачные мысли. Тот, кто заставил забыть о своем незаконном происхождении благодаря множеству громких побед, титулов и поместий, из-за отбойной волны, последовавшей за триумфом, этим вечером вновь превратился в Бастарда Орлеанского; тот, кто некогда приветствовал меня при дворе, кто искал смерти, а обрел славу вплоть до сегодняшнего дня, уже бывшего на исходе, исполнив все наши желания, уничтожил их. Надвинув на лоб капюшоны, чтобы наши лица оставались в тени, мы побрели по улицам. Мы долго говорили о прошлом, словно отказываясь признать очевидное: это прошлое нас покинуло. Потом Дюнуа, бормоча себе под нос, принялся рассуждать о своих грядущих победах. За его нарочитым воодушевлением скрывалось понимание: если впредь и выдадутся победы, то им отныне будет недоставать самого существенного – незримого сомнения в исходе баталий.

В конце концов ноги привели нас в замок, где мы жили. Мы назвались часовому и двинулись по центральному двору. Из донжона сквозь открытые окна королевских апартаментов доносились музыка и женский смех. Дюнуа остановился, посмотрел на освещенные окна, откуда слышались радостные звуки, и внезапно повернулся ко мне.

– Остерегайся его, – прошептал он, движением подбородка указывая на этаж, где расположился король. Его дыхание свидетельствовало, что он говорит под воздействием вина, но если до сих пор его речь была сбивчивой, а сознание затуманенным, то в этот миг он, казалось, отлично владел собой. – Ты спас его, ты ему больше не нужен.

– Он что-то сказал? Что навело тебя на эту мысль?..

Но лицо Дюнуа уже скривилось в болезненной гримасе. Он потряс головой, бросив мне:

– Спокойной ночи! – и скрылся в коридоре, который вел к его спальне.

* * *

Спал я скверно и на следующее утро поднялся с рассветом. Замок отупел от затянувшегося празднества и пьянства. Марк исчез из виду. По части развлечений он многим мог дать фору. Я спустился в кухни, чтобы отыскать какую-нибудь еду. Два поваренка спали прямо на разделочном столе возле теплой кухонной плиты. Открывая шкафы, я обнаружил горшочек масла, а на дне хлебного ларя – краюшку хлеба. Достав из груды грязной посуды керамическую миску, я вытер ее о передник спящего поваренка.

С раздобытой провизией я поднялся на увитую цветами террасу замка, расчистил место, сдвинув бутылки, теснившиеся на каменном столе. Взошло солнце и накрыло город теплом, благодетельным для тех, кто заснул прямо на улице или на пороге собственного дома. Я подремал на террасе, наверное, около часа, когда в дверях большой залы показался человек. В одной руке он держал кувшин, а в другой – миску с соленой рыбой, прикрытую красно-белой клетчатой салфеткой. Это был Этьен Шевалье. Я мельком видел его во время церемонии. Он входил в другую группу всадников, следовавших за королем Рене. По его виду было ясно, что выспался он не лучше, чем я. Обычно он был тщательно выбрит, теперь же на его лице проступила темная щетина, а глаза опухли и налились кровью. Он сел рядом со мной, снял с миски салфетку и запустил туда пальцы. Должно быть, он тоже обшарил кухню.

Мы заговорили о вчерашнем празднике, и нам показалось, что это было довольно давно. Несмотря на немалый жизненный опыт, нас обоих удивило, как скоро воодушевление тяжко ухнуло в прошлое.

В коридорах появились заспанные слуги. Похоже, они направлялись в королевские апартаменты. Мы с Шевалье, кажется, подумали об одном и том же. Он был знаком с Агнессой и любил ее – пусть и на свой, отличный от моего, лад, на расстоянии, с почтительным благоговением.

– Мне сказали, что одна из этих дам опередила всех остальных, – наугад закинул я удочку, повторяя фразу, слышанную где-то ночью.

– Антуанетта де Менеле, – прошептал Шевалье, мутным взглядом уставившись на окна короля.

Воцарилось неловкое молчание. Мы были недостаточно хорошо знакомы, чтобы и дальше обмениваться признаниями и свободно судачить о поведении короля.

– Никогда бы не поверил, что мне выпадет такое, – заговорил он, придя в себя. – Подумать только, что в один прекрасный день мы с вами окажемся здесь, в освобожденном Руане… – Он шумно шмыгнул носом, подцепил кусок рыбы в миске и, прежде чем проглотить, выдохнул: – Ни за что бы не поверил, что в такой момент мне будет так скверно!

Я провел в Руане еще три дня, занятый делами Казначейства. Было необходимо поскорее воспользоваться возможностями, которые появились после возвращения города в королевский домен; перед нами распахнулась Нормандия, ее товары и морская торговля. За все это время я лишь раз виделся с королем. Он вызвал меня, чтобы задать какой-то маловажный вопрос относительно заказанного в Казначействе расшитого пурпуэна, который не подошел по размеру. Я привык к тому, что ему требуется мое вмешательство в любом деле, от самых важных до самых ничтожных. Однако в этом вызове я усмотрел тайный умысел. Расспрашивая меня об этой безделице, о которой я, естественно, и понятия не имел, король присматривался ко мне с загадочной улыбкой. Этот допрос происходил в присутствии нескольких придворных, а также тех дам, что присоединились ко двору во время военной кампании. Я попытался понять, которая из них может быть Антуанеттой де Менеле. Но король не дал мне такой возможности. Он принялся выговаривать мне за то, что дела в Казначействе ведутся плохо. Отведя взгляд, Карл призвал на помощь свидетелей. Очевидно, он испытывал радость, унижая человека, который предоставил средства, обеспечившие его победу. Так сбылось мое дурное предчувствие. Ссудив ему эти четыреста тысяч экю, я нанес глубокую, быть может, смертельную рану нашим отношениям. Этот первый укол, нанесенный мне публично, предвещал множество новых испытаний и величайшую опасность.