Под строжайшим секретом я отправил Жана де Вилажа к королю Арагона и Обеих Сицилий. Он привез мне пропуск, благодаря которому я сумел перевезти часть моего имущества в Неаполь.

* * *

Внешне ничего не менялось. Король был со мною любезен, и нередко мне перепадали его милости; такое отношение заставляло всех и едва ли не меня самого поверить, что он по-прежнему весьма расположен ко мне. И все же обстановка ухудшалась. Удаление Брезе, ослабление влияния Дюшателя[39], грубость Дюнуа, усиливавшаяся по мере того, как он одерживал победы и богател, – все это ослабляло мои позиции при дворе. Возле Карла появлялись новые люди, они становились все влиятельнее. Некоторые из них числились среди моих должников, что мне совсем не нравилось. В этом мне виделась не столько угроза, сколько неудобство: я по опыту знал, что у большинства людей, за исключением нескольких благородных душ, которые не осуждают ни себя, ни других на этом свете, чистосердечие плохо сочетается с унижением, порожденным долгами.

Этих новых приближенных Карла я по большей части игнорировал, держась с ними отстраненно. Сам того не зная, я больно ранил их самолюбие. Однако мое поведение вовсе не было продиктовано презрением, тут сказывалась усталость. Я не чувствовал в себе сил выстраивать товарищески-доверительные отношения и, говоря начистоту, испытывать дружеские чувства, подобные тем, что связывали меня с людьми, которые вошли в мою жизнь десять-пятнадцать лет назад, а ныне удалились от дел или перестали откликаться на зов.

Мое гигантское состояние, наряду с печальным безразличием, накрывшим меня после кончины Агнессы, сделало мое поведение официальным, возведя некий барьер. Даже мои движения стали медлительными, шаг сделался грузным. Это вдруг открылось мне в Туре в разгар зимы и в преддверии годовщины смерти Агнессы. Весь день я проработал в Казначействе вместе с новым счетоводом, которого нанял Гильом де Вари. Гильома окружало множество молодых служащих, прилежных и сообразительных, несмотря на юный возраст. Это был день Богоявления, и я понимал, что тех, кто недавно женился, ждут близкие, чтобы скромно отметить праздник.

Около шести начало темнеть, и я распустил всех. Под тем предлогом, что мне нужно написать письмо, я остался один. На входе ночные сторожа дожидались, когда я уйду, чтобы закрыть двери. Все стихло, комнату окутала тьма, которую едва рассеивала единственная свеча. Несколько минут я сидел неподвижно, потом встал, взял медный подсвечник и отворил дверь, ведущую в склады. Я шел среди стеллажей и вешалок. Звук моих шагов на плиточном полу отдавался в просторных складских помещениях. Язычок пламени свечи не мог осветить ни высоченные потолки, ни даже стены – настолько гигантскими были размеры этого склада. Я шел во тьме, заполненной предметами, ощущая игру цвета, особенные запахи. Полки, где громоздились штабеля отрезов ткани, луженные медью новые доспехи, горшки с редкими веществами, терялись в пространстве. Временами свет выхватывал нежно струящиеся меха, сталь кирас, глянец синей китайской керамики. Я двигался вперед, и на свет выходили все новые сокровища, а потом уступали место другим. Богатства земли стекались сюда отовсюду – от сибирских лесов до африканских пустынь. Здесь было представлено мастерство дамасских ремесленников и фламандских ткачей; пряности, вызревшие на теплом Востоке, соседствовали с сокровищами земных недр – минералами, драгоценными камнями и окаменелостями. Здесь был центр мира. И это было достигнуто не завоеваниями и грабежом, а торговым обменом, трудом и талантом свободных людей. Наконец-то высвободившаяся после войны энергия проявилась во всех этих мирных творениях. Она поддерживала руку ткача, направляла шаги пахаря, подбадривала шахтера и сноровистого ремесленника.

Я мечтал о таком мире, но у реальности нет той легкости, которая есть у мечты. Успех моих планов превосходил все мыслимые пределы, и я чувствовал, что придавлен им. Мне припомнилось, как я в кортеже въезжал в Руан, сгибаясь под тяжестью плотных тканей, потея под бархатом, ощущая, что даже коню подо мной тяжело в парадной упряжи.

Вот таким я стал. Свобода и мир, во имя которых я трудился, царили повсюду, только не во мне. Меня снедало безумное, болезненное, неотвязное желание покончить с этой жизнью и мирно наслаждаться скромным достатком, вернуть себе прежнюю беспечность, мечты, любовь… Будь Агнесса жива, сумела бы она понять это? Решились бы мы с ней бежать? Мне бы так хотелось вместе с ней отправиться на Восток, испросить у султана разрешение жить в Дамаске, пусть даже мне пришлось бы ради этого отдать ему все мое состояние.

Агнессы больше не было, но стремление к свободе осталось. И в тот вечер я подумал, что страх, который я испытываю перед королем, быть может, ниспослан Провидением: он подталкивает меня бежать из Франции, подбрасывает повод покончить с рабством, которым обернулись для меня мои обязанности и мое богатство. Того, что мне удалось перевезти в Неаполь, мне хватит, чтобы обосноваться там. И оттуда я продолжу отправлять в плавание несколько галей, ныне стоящих в Марселе. Кто знает?.. Возможно, мне удастся отплыть с ними на Восток.

Передо мной блеснула новая жизнь. В тяжкой тьме, насыщенной запахами новой кожи и специй, мне показалось, что я различаю желтоватый огонек, такой подвижный и быстрый, что мне не удавалось его разглядеть. Я все шел, но набитой сокровищами пещере не было конца. И вдруг молнией сверкнуло имя, которое вело меня, словно звезда. Свет исходил не от предметов вокруг, хоть порой отблеск свечи и создавал иллюзию. Свет был внутри меня, затерянный где-то в глубине, этим вечером он выбился на поверхность, как бывало в решающие моменты моей жизни, и указал мне путь: это был леопард из моего детства.

* * *

Итак, теперь я знал, что мне следует делать. Однако, чтобы распрощаться с этой жизнью и начать другую, мне еще предстояло выполнить определенные обязательства. Эта невозможность действовать без промедления была одним из признаков возникшей у меня неповоротливости. Воз, которым я управлял, был слишком тяжел, на нем сидело слишком много людей, чтобы можно было все разом остановить.

Груз дел был велик, но не это было самым трудным, в особенности если бы я отказался наращивать свое состояние и довольствовался спасением необходимого минимума. На самом деле самые большие обязательства, побуждавшие меня оттягивать отъезд, касались прежде всего моей семьи.

За эти годы мы с Масэ сохранили привязанность и взаимное уважение. Между нами давно уже не было любви, зато мы были союзниками, и я не мог причинить ей ни малейших огорчений. Ее честолюбие было удовлетворено сверх всяких упований. В своем тщеславии она достигла такой естественности, такой простоты в своей взыскательности и такой легкости в своей тяге к пышности и роскоши, что это уже воспринималось как признак то ли наследственного богатства, то ли подлинного сердечного благородства. Она научилась организовывать шумные приемы, где к растущему числу титулованных особ, прелатов и богатых торговцев примешивались элегантные женщины и острословы. Там каждый чувствовал себя свободно, атмосфера была радостной, а беседа оживлялась благодаря хорошему угощению и музыке. Масэ не удавалось бы проявлять такую щедрость к людям, если бы она, как прежде, жаждала первенства и восхищения своей набожностью, богатством и образованностью. Но она очень переменилась. Это резко проявлялось в последние годы. Две последних холодных зимы надолго уложили ее в постель. Волосы ее поседели. У нее болели зубы, улыбка утратила сияние. Она, как многие другие, могла бы скрывать ущерб, нанесенный возрастом, прибегая к различным ухищрениям. Но, не выставляя его напоказ, она смирилась.