Я покидал Руан, сохраняя внешнее спокойствие. Никто не мог представить, какая ярость бушует у меня в душе. Эти переживания имели по крайней мере одно достоинство: они подстегнули мой дух, оцепеневший под воздействием апатии после победы. Отныне у меня появилась уверенность, что скачки начались. Следует найти укрытие, прежде чем на меня обрушится месть короля. Моим единственным шансом на спасение было то, что Карл был склонен к сложным расчетам и взвешенным ответным ходам. Пока он играет со мной и подкалывает, чтобы помучить, я буду действовать. Таким образом, Карл обрек меня на жалкую участь в надежде, что мои мучения будут длиться как можно дольше.

Сначала я отправился в Тур, где меня поджидал Гильом де Вари, чтобы обсудить наши дела. Мы проделали изрядный путь и с наступлением вечера расположились на постоялом дворе, когда я срочно призвал Марка и велел ему седлать коней, а он как раз собрался их вычистить и поставить в конюшню. Мы поспешили обратно, к развилке на Лош. Стояла лунная ночь, несмотря на холод и тьму, мы скакали до самого рассвета, пока не показался замок, где была Агнесса.

Я страшился нашей встречи, опасаясь, что она начнет расспрашивать меня о поведении короля и мне придется ей лгать. Но это было недостойное малодушие. Я дал ей обещание, и мне следовало сдержать слово чести. Я ненадолго прилег на застеленном сундуке возле большого камина. Поутру Агнесса нашла меня там. Она всегда нравилась мне такой: без прикрас, с распущенными волосами, в простом платье без рукавов, на тонких бретельках и с глубоким вырезом, – оно одновременно и скрывало тело, и подчеркивало формы. Я сразу понял, что эта неприбранность не сулит ничего хорошего. Веки ее припухли, а нос покраснел. Руки Агнессы слегка дрожали, а движения были до неловкости поспешны, что ей было совсем не свойственно. Мимоходом она едва не столкнула канделябр, а чуть позже уронила бокал, пытаясь поднести его к губам. Более того, ее, казалось, пробирал холод, будто, лишенная незримой защиты, она стала уязвимой даже для сырости старого замка.

От громадного камина, возле которого я спал, распространялось приятное тепло. Но продрогшая Агнесса повела меня в свою спальню. Она велела прикрепить к столбикам вокруг своей кровати гобелен с сюжетом про Навуходоносора – это был подарок короля. Я когда-то распорядился его выткать и на протяжении нескольких месяцев следил, как продвигается работа ткачей. Я испытал большое удовольствие, увидев этот гобелен и поняв, что он нравится Агнессе, что рядом с ним она чувствует себя лучше. Оказавшись в опочивальне, она тотчас легла и велела мне присесть рядом. В гнездышке, не пропускавшем сырости и сохранявшем нежное тепло тел, она слегка успокоилась. Но от расслабившегося тела вся присущая ей энергия, казалось, перешла к ее мыслям. Она принялась говорить с таким ожесточением, что порой задыхалась от прилива чувств.

Я понял, что она знает все: поступки короля (я боялся, что она будет меня об этом расспрашивать) были ей известны в мельчайших подробностях. Увидев, что я удивлен, она сообщила мне, что двумя днями ранее ее посетил Этьен Шевалье, рассказавший ей все. Страдания ей доставляла вовсе не неверность короля. Если бы ей донесли, что король в лагере проводит время со шлюхами, она бы поняла это и не стала тревожиться. Агнессе было трудно смириться с тем, что она считала двойным предательством: со стороны Карла и со стороны своей кузины. Ведь Антуанетта де Менеле приходилась ей родней по матери, и Агнесса лично представила ее ко двору. Что касается предательства короля, то это было вполне в духе Карла: изменить, прикрываясь знаками любви. Действительно, в тот самый момент, когда он отправил ей ключи от Вернона, он уложил в свою постель другую.

Я попытался успокоить ее, сказав, что это продлится недолго, король вернется к ней и все будет как прежде.

– Недолго?! Да ты не знаешь Антуанетту! Это честолюбивая интриганка. Если она что-то заполучила, то уже не выпустит из рук.

Теперь, когда я знаю продолжение истории, я должен сказать, что Агнесса не ошиблась. Не прошло и трех месяцев, как Антуанетта де Менеле стала официальной возлюбленной короля. Но в тот момент я подумал, что Агнесса преувеличивает. Когда я сказал ей об этом, она разгневалась. Потом, очень скоро, ожесточение утихло, сменившись болезненной подавленностью: на Агнессу было больно смотреть.

Она косилась на свой живот, уже ставший выпуклым из-за беременности, которую она так хотела. Пальцы ее чуть отекли. Она нервно дергала кольцо с аметистом, подаренное королем: теперь, когда суставы распухли, его было трудно снять.

– Я сижу здесь, вдали от него, на сносях, подурневшая, ослабшая. А она красуется там, присутствует при лучших событиях его жизни, разделяет с ним все удовольствия.

Я обнял ее. Она склонила голову мне на грудь и тихо заплакала. На мою правую руку капнула слеза. Агнесса дрожала. Никогда еще я не видел ее такой слабой и беззащитной. Она, которая при любых обстоятельствах, а тем более в несчастье, всегда проявляла поразительную энергию, теперь выглядела обессиленной и подавленной. Вероятно, это было следствием ее состояния и уже тогда признаком болезни. Меня пронзила невероятная нежность, я был готов предпринять все, что угодно, чтобы облегчить ее страдания или, во всяком случае, ничем не усугубить их. К этому не примешивалось никакой жалости, я помнил, что она терпеть не может это чувство, и ни за что не хотел бы злить ее. Зато – впервые – я осознал, что испытываю подлинную ненависть к королю. Характер его привязанности к Агнессе, манера компрометировать ее, выказывая открыто свое расположение, поддерживая надежду на взаимность, чтобы затем прилюдно унизить ее, проявив безразличие, – все это было подло. Я тем более резко осуждал такое поведение, что при всем различии обстоятельств оно напоминало его отношение ко мне.

Эти два переживания взаимно усиливали друг друга. У меня-то еще были и способы избежать его немилости, и достаточное состояние, чтобы искать поддержку и высокое покровительство в ином месте, раз уж я лишился его расположения. А у Агнессы не было ничего. Этот человек принес в жертву ту, которая изо всех сил старалась искренне привязаться к нему. Он был способен отнять у нее все, чем она владела. Судя по тому, как Карл поступал с теми, от кого отрекался или кого прогонял, вряд ли можно было ожидать, что он проявит щедрость к той, что оказалась в немилости, тем более что он подпал под влияние соперницы, которая постарается стереть всякую память о своей предшественнице.

Вот какие чувства обуревали меня, заставляя искать выход своей ярости. Прильнувшая ко мне Агнесса, близость наших слившихся в объятии тел, очевидная уязвимость нас обоих под обманчивым покровом теплых одеял, в которые мы кутались, – все это, как никогда прежде, толкало нас к сближению.

Физическое желание превозмогло целомудрие наших обычных дружеских отношений. Я поднес руку к ее груди и попытался убрать прикрывавшую ее тонкую шелковистую ткань. Агнесса прижала мою руку, и эта слабая попытка отказа окончательно убедила меня, что мое страстное желание не является грубым насилием. Если бы она не отреагировала на мое прикосновение, я бы решил, что злоупотребляю ее слабостью. Тогда как, выразив свою волю – пусть ее жест и означал сопротивление, – она показала, что отдает себе отчет в происходящем, и тогда возможное согласие имело бы истинное значение. В самом деле, я вскоре ощутил, что, отторгая мои ласки, она вызывает их. Пытаясь оттолкнуть мои руки, она указывает им дорогу. Мне случалось обнимать ее, но вполне невинно, так что на этот раз у меня было такое чувство, будто я открываю ее тело. Я был поражен, ощутив, какая она хрупкая. В то же время, какими бы нежными ни были ее члены, грудь, живот, я ощущал их упругость, полноту жизни и неожиданный жар. Ее не окутывал привычный пряный цветочный аромат, от ее белой кожи исходил чуть терпкий запах, усиливавший мое желание. Она более не могла игнорировать очевидное, и, если она более не протестовала, это означало, что ее охватило такое же желание. Было бесполезно пытаться это скрыть. Она пристально взглянула мне в глаза, прижимая мои руки, а потом восхитительно неспешно сама приникла к моим устам. После долгого поцелуя она натянула на нас покрывало, и в полумраке льняных простыней, сомкнувшихся вокруг нас дивным природным коконом, слились наши тела и боль, ласки и бунт. И в пылающем костре этого сладострастия, пока текло время нашей любви, раны, горечь, разочарования – все вспыхнуло и мгновенно выгорело, расплавив наши души и соединив их. Чтобы быть верно понятым, замечу, что в бесценном даре этого мига не было ни грана удовлетворения от одержанной победы или мужского тщеславия. И даже по прошествии времени, а может, и благодаря этой дистанции я ощущаю этот миг как поворотный момент всей своей жизни. Все оттого, что это был миг напряжения, я бы даже сказал, раздробления на две полярные силы такого накала, какого я и представить себе не мог. С одной стороны, наше слияние, предельное соединение плоти, было совершенным. Сбылись все наши предчувствия: наше взаимное влечение не было ни заблуждением, ни ошибкой, а именно знаком того, что мы на веки вечные предназначены друг для друга. Но в тот миг, когда все совершилось, этот союз оказался омрачен ощущением изначальной вины. Мы уничтожили расстояние, благодаря которому нам было возможно быть рядом. Мы переступили черту, и теперь на нас должно было обрушиться все: гнев короля, угрызения совести Агнессы, мой возраст и зыбкость моего теперешнего положения. Мы словно разбили сосуд, наполненный кровью, и наши тела оказались вдруг забрызганы, запятнаны наказанием, которое не заставит себя ждать.